Читать интересную книгу Нарбоннский вепрь - Борис Толчинский

Итак, вечером четырнадцатого апреля военный фрегат "Пантикапей" встал на якорь в восьмидесяти мерах от нарбоннского берега. Грозные орудия были прилежно упрятаны в бортах, пружинные баллисты зачехлены, башня эфиритового излучателя на носу корабля напоминала вполне мирную капитанскую рубку; на мачтах черно-белые знамена Аморийской империи реяли вместе с темно-зелеными стягами аватара Кракена, покровителя мореходов, и синими стягами аватара Сфинкса, покровителя дипломатов; нигде не было заметно черных стягов аватара Симплициссимуса, покровителя воинов, — иными словами, фрегат "Пантикапей" всем видом своим показывал мирные, по отношению к нарбоннским галлам, намерения.

Однако расслабляться встречающим не пришлось. С фрегата спустили четыре шлюпки. Когда шлюпки причалили к берегу, оказалось, что в каждой из них прибыло по декурии вооруженных до зубов воинов. Молчаливые легионеры быстро рассредоточились по берегу, оттеснив зевак и прочих подозрительных субъектов на расстояние, превышающее длину полета арбалетной стрелы. Лишь после этого с фрегата спустили пятую шлюпку, в которой и был сам генеральный инспектор.

Его облачение составляли синий калазирис, плащ и покрывало в форме капора, лицо скрывала синяя маска аватара Сфинкса. Аналогичным образом были одеты и трое его сопровождающих.

На берегу высокого вельможу из метрополии приветствовали посол Луций Руфин и другие аморийцы. Без долгих церемоний генеральный инспектор занял место в посольском экипаже; к нему присоединились сам Луций Руфин и Виктор Лонгин, супруг принцессы Кримхильды. Эскортируемый охраной в полсотни имперских легионеров и столько же солдат герцогской стражи, экипаж двинулся в путь, в Нарбонну.

За время, пока продолжалось это путешествие, генеральный инспектор министерства колоний успел получить ответы на все интересовавшие его вопросы.

В сумерках отряд прибыл в притихшую Нарбонну и, не останавливаясь, проследовал через город во дворец герцога. Только там, под защитой древних крепостных стен, генеральный инспектор решился покинуть карету. Имперские легионеры остались в цитадели, организовав совместные с нарбоннской стражей ночные посты.

До самых дверей тронного зала генеральный инспектор не проронил ни слова. Герцог встретил высокого гостя, восседая на троне, облаченный в длинный и широкий бордовый кафтан с застежками на груди и на рукавах, а также плащ-мантию того же цвета с подбивкой бурого меха. На голове государя покоилась так называемая Большая корона; она представляла собой золотой обруч с семью башнеподобными зубцами. Помимо самого герцога, в тронном зале присутствовали его придворные, а также дочь, принцесса Кримхильда.

Но не успели начаться приветственные речи, как посол Луций Руфин попросил у герцога приватной аудиенции для генерального инспектора министерства колоний. Отказать было бы невежливо, и вскоре высокий гость из Темисии и правитель Нарбоннской Галлии остались в тронном зале одни.

Генеральный инспектор освободил свое лицо от маски Сфинкса.

— Вы!.. Это вы! — выдохнул изумленный Крун.

— Я, собственной персоной, — улыбнулась София Юстина. — Вы мне не рады, ваша светлость?

Герцог поднялся с трона и подошел к ней. Голосом, трепещущим от волнения, он отозвался:

— Я ли не рад вам?! О, боги!.. Да знаете ли вы, что всякий день я думаю о вас, я вспоминаю наши встречи в Темисии, ваши слова и ваши жесты, ваши мысли… О, если б знали вы, как не хватало мне вас эти долгие месяцы, как мечтал я прикоснуться своей рукой к руке вашей…

— Да, я знаю… — прошептала София. — Вот вам моя рука, держите, герцог…

…Это было странная картина, зрелище не для людей, обремененных эмоциями и предрассудками, но для самих богов. Токи взаимной симпатии, полгода тому назад связавшие старого варвара и молодую аморийскую княгиню, усилились за время их разлуки; узы дружбы, более неосознанной, чем заявленной, скрепили этих непохожих людей прочнее, нежели мирный договор скрепил их народы; и вот теперь, когда судьба устроила им неожиданную встречу, Крун и София, пренебрегая всем, кроме чувств, бросились в объятия друг к другу. Огромный варвар, могучий отпрыск Севера сурового — и прекрасная южанка, дщерь знатнейшего патрисианского рода…

— О, нет, постойте, герцог! Мы друзья, и только…

Крун, чьи губы уже тянулись к алым и влажным устам Софии, опомнился и прошептал чуть слышно:

— Да… Простите.

— Мы друзья, и это очень много! — со всей страстностью, на какую она была способна, произнесла княгиня. — Как только я узнала, что тут у вас творится, я приняла решение, оставив все дела иные, немедля к вам прибыть, в Нарбонну.

— Так значит, вы все знаете? — сумрачным голосом промолвил Крун и сам же ответил: — Вы знаете, конечно… вам ли не знать?!

"Несчастный сильный человек, — думала София, внимая ему, — ты загнан в угол, ты трепещешь под ударами жестокой Тихе[45]. Тебя оставил сын любимый, а вместо сына встала дочь, которую привык ты ограждать от испытаний; ты между ними мечешься, не зная, кого избрать в итоге… а тут еще твои бароны, твой народ, и аморийцы, и… Ульпины! И твоя болезнь; о ней я знаю больше, чем ты сам и даже больше, чем твои врачи… Твою болезнь я по твоей душе читаю. Лишь силой воли заставляю улыбаться я себя; лицо твое… мне больно на него смотреть: Facies Hippocratica[46]!.. Мне не нужны агенты для того, чтобы понять, что тут у вас творится. Конечно же, я знаю все — и как мне не приехать, не помочь тебе… тебе, кого я, не кто-нибудь, а лично я, из суетного честолюбия, втравила в эти испытания… Похоже, я единственный друг, который понимает твою страдающую душу. Я уважать себя бы перестала, если бы оставила тебя в твой последний час. Мне надлежит быть сильной; иначе никогда тебя себе я не прощу!..".

— …Мне очень вас недоставало, вас, княгиня, — говорил Крун. — Я… я загнан в угол! Мне стыдно… мне горько, что я вам это говорю — вам, женщине! Но я устал. Что делать дальше, я не знаю… Помогите! Я нуждаюсь в вашей мудрости, в вашем добром совете. Как мне спасти немногое, что у меня осталось?!

София приняла его руки в свои, ее теплые токи полились в его хладные ладони, и она сказала:

— Все будет хорошо… увидите, все будет! Я помогу вам разобраться, зачем иначе приезжать мне?.. — стремясь поскорее увести разговор с тягостной ноты, она быстро достала из складок своего плаща белый свиток. — Вы знаете, что это такое, герцог? Я вам скажу. Это концессионный договор на разработку того самого месторождения вольфрамовых руд. Он утвержден моим отцом, первым министром. Как только вы подпишите его, я передам вам сто империалов в качестве задатка, а всего концессионных вы получите двенадцать тысяч империалов, с рассрочкой выплаты на десять лет…

— Двенадцать тысяч?.. Я не верю!

Княгиня молчаливо развернула свиток и позволила герцогу прочитать договор. Крун затряс головой, в глазах его проступили слезы, и он простонал:

— О, если бы на эти деньги купить бы можно было счастье!..

— Я привезла вам сто империалов в счет задатка, — быстро сказала София. — Разумеется, не в больших платиновых монетах и не в ассигнациях. Насколько мне известно, у вас признаются только золото и серебро. Поэтому я привезла вам тысячу солидов золотом и тысячу денариев серебром; оставшиеся от ста империалов средства я приказала перевести в оболы; таким образом получился еще миллион оболов, который вы сможете раздать простолюдинам…

Скрывая слезы радости и восхищения, Крун промолвил:

— Какая же вы умница… София!

— Македонский царь Филипп, отец Александра Великого, говорил: "Верблюд, нагруженный золотом, перейдет через любую стену"…

Она говорила это, а сама думала: "Легко бы было жить на свете, если б людские души, как тела, продавались за империалы. Увы! Кого-то мы купить сумеем, а кого-то — нет. Нам лишь бы выиграть мир, чтобы этот сильный человек ушел из жизни с сознанием исполненного долга… А что после него… тогда я разберусь без сантиментов!".

Они проговорили до самого утра, точнее, до того рассветного момента, когда Круну пришлось сдаться перед натиском жестокой боли, а Софии — позвать врачей.

Потом, когда герцог забылся в бессильной дреме, княгиня имела трудный разговор с врачами. "Если вы не в силах совершить чудо, его совершат другие, а вы обратитесь в прах", — примерно такими словами она наставляла злосчастных слуг Асклепия. Они слушали ее — и понимали, что она не шутит.

Этим людям предстояло страдать вместе с ее проснувшейся совестью.

***148-й Год Кракена (1786), 15 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога

Скрежет ключа в двери.

Усилием воли принц заставил себя собраться. Он догадывался, кто идет по душу его. Она не должна увидеть его слабым. И она не должна понять, что он ждал ее прихода, иначе ее сильный и изощренный ум тотчас вычислит Доротею…