Эта усмешка окончательно вывела из себя Эвбулида: ему вспомнился вбежавший в дом надсмотрщик, погоня на «Афродите», схватка с пиратами на палубе, угрозы их главаря Аспиона…
— Нет, ты не сбежишь отсюда! — возразил он, с удовольствием выговаривая каждое слово. — А если твои варварские боги каким–то чудом помогут тебе, то все равно ты снова попадешь в рабство! Не здесь — так в Риме, не в Риме — так в Сирии, наконец — в Египте! Твоя родина слишком далека, чтобы до нее можно было добраться! Ты хоть представляешь себе, где она находится?
— Да, нужно идти в ту сторону, где деревья обросли мхом.
— Идти–и! — передразнил сколота Эвбулид. — Мы, кажется, сейчас не на земле, а в море!
— Значит, надо плыть за звездой, которая все время показывает на мою родину! — невозмутимо поправился сколот.
— Твоя родина отныне — дом господина! — закричал Эвбулид, пораженный его спокойствием. — А может, даже каменоломня или рудник! О, боги, покарайте его таким рудником, чтобы он вспоминал мою мельницу, как самое прекрасное, что было в его варварской жизни! Он, отнявший у меня все! Все!! Все…
Эвбулид уронил голову на руки и зарыдал, давясь бессвязными слогами. Напряжение последних часов выплеснулось наружу. Оно медленно отпускало его вместе со слезами.
Сколот, наклонив голову, с удивлением смотрел на плачущего грека, еще вчера вечером властного над его жизнью и телом. Несколько часов назад он приказал бить его истрихидой, от заноз которой до сих пор саднило в спине, а теперь убивался, словно женщина, над разбитым кувшином. Грязный. Избитый. Ненавистный.
Глаза сколота торжествующе блеснули.
— А разве ты, эллин, тоже не отнял у меня все? — хрипло спросил он.
— Что все? — не понял Эвбулид.
— Семью, волю, твердь — по–вашему: город. Я возил жито вашим эллинским купцам в Ольвию1 и поэтому знаю немного по–вашему, — объяснил он и провел руками широкий круг. — Леса, реку, пашни, — всё!
— Я не брал тебя в плен! — заметил Эвбулид.
— Конечно! — насмешливо усмехнулся сколот, и глаза его стали злобными: — Но ты — купил.
— Не я — так другие! Какая разница?
— Ты заковал мои руки!
— Но иначе бы ты ударил меня!
— Стреножил меня, как коня!
— Иначе бы ты сбежал!
— Ты надел мне на шею большое ярмо… отнял у меня имя, что дала мне мать — Лад, и стал называть просто сколотом! А знаешь ли ты, что это самый большой позор для нас — потерять свое имя?!
Сколот, назвавший себя Ладом, уже не говорил — шипел, давился словами, обдавая лицо Эвбулида горячим дыханием.
Эвбулид хотел объяснить, что такова участь всех рабов — ведь и сам сколот поступил бы с ним так же, окажись Эвбулид пленником в его «тверди». Но в этот момент крышка люка заскрипела — очевидно, часовой спрыгнул с нее, и через щели пробилось еще несколько лучей света.
Один из них упал на лицо Лада, и Эвбулид невольно содрогнулся, увидев, как изменился облик его раба.
Зубы сколота ощерились, глаза сузились в злобные щели, голова ушла в плечи, словно у изготовившегося к прыжку зверя, — скиф, настоящий скиф сидел перед ним!
От такого варвара с забурлившей в его жилах кровью своих степных собратьев–соседей, славящихся своей мстительностью, можно было ожидать чего угодно. К тому же Эвбулид неожиданно растерялся, не зная, как ему вести себя со сколотом.
Как хозяину с провинившимся рабом? Но какой он теперь хозяин без надсмотрщика, без истрихиды, к тому же сам оказавшийся во власти пиратов. Да и сколот уже не его раб, а их — пьющих вино и веселящихся на палубе. Прикинуться равнодушным и относиться к нему, как к чужому рабу?
Эвбулид, едва подумав об этом, сцепил зубы, чтобы не застонать: какой же сколот чужой, если столько радости, столько надежд было связано с ним?! Тогда… как пленник с пленником? Но, даже если так рассудила судьба, разве сможет он держаться с ним на равных? Разве повернется его язык назвать этого варвара, своего вчерашнего раба — Ладом?…
Эвбулид не успел еще ничего решить, как сколот неожиданным криком смял его мысли.
— А–а! — закричал он, бросаясь на грека.
Эвбулид успел только охнуть:
— Ты что?..
— Умри, поганый пес!
— Пусти…
Опомнясь, Эвбулид что было сил уперся ладонями в грудь сколота, пытаясь оттолкнуть его от себя. Но его руки встретили неодолимую преграду. С таким же успехом он мог попытаться сдвинуть с места скалу. Лад усилил нажим, и очень скоро спина грека оказалась плотно прижатой к жестким доскам пола.
— Что, нравится такое железо на руки? — хрипел сколот. — А такие кандалы на ноги?
— Пусти!
— Нравится отнимать у человека имя?
— Пус…ти…
— А теперь попробуй и мое ярмо на шею! — потянулся Лад пальцами к горлу своего бывшего хозяина.
Эвбулид завертел головой, ища глазами помощь. Рядом с ним были только готовые броситься на помощь товарищу сколоты и угрюмые гребцы, для которых муки господина были только в радость. Свободнорожденные же пленники находились в другом конце трюма. Одни из них спали. Другие, привыкшие к ругани за лучшее место и крикам раненых, как ни в чем не бывало продолжали вести беседу.
Аристарх с отрешенным лицом сидел в центре трюма, скрестив под собой ноги и, казалось, ничего не видел и не слышал.
Эвбулид уже не пытался сбросить с себя сколота. Все его усилия были направлены на то, чтобы не дать его настойчивым пальцам добраться до горла.
Но Лад был сильнее Эвбулида. Много сильнее. Стоны и жалкие попытки грека высвободиться лишь раззадорили его. Сколота не останавливала ни боль в рассеченной мечом голове, ни острая резь в плечах и локтях. По трое пиратов висело у него на каждой руке, выкручивая их, во время боя на «Деметре», где они так удачно укрылись с товарищами от погони… Месть пьянила его, влекла на своих легких крыльях, торопила, она — он хорошо знал это по рассказам отца и старших братьев — несла душе и телу гораздо большее освобождение, чем от сброшенных наручников, разбитых о камень кандалов, разорванных веревок…
— Помогите! — в отчаянии закричал Эвбулид.
Сколот залепил ему рот своим подбородком, вталкивая в него бороду и слыша, как бьется под ним, хрипит полузадушенная жертва, радостно шептал:
— Око за око! Смерть тебе, эллин!..
Обычно Лад не добивал ослабевших врагов. Оставляя скифа или сармата лежащим на поле брани, он доверял его судьбу добрым или кровожадным богам, нимало не тревожась, какие из них первыми спустятся с небес к истекающему кровью человеку. Но сейчас его память жила лишь событиями последних двух месяцев его недолгой — всего в двадцать пять весен — жизни.