Читать интересную книгу Сам - Николай Воронов

Курнопаю не удалось подать рапорт. Едва он прибыл в полк, на сигнальных вышках начали пульсировать голубые огни правительственной тревоги. На экранах неотложных команд возник Болт Бух Грей. Голосом, где изжиты личные чувства и слышится лишь державная забота, он объявил о том, что антисониновый бунт на смолоцианистом заводе достиг пика государственного терпения. Дальше Сержантитет не может допустить, дабы рабочий день протяженностью в двадцать два часа сократился до шестнадцати часов, дабы в качестве заложников арестовывались промадминистраторы, дабы подвергалось порче оборудование специального предназначения.

Болт Бух Грей добавил, пошморгав носом, что его верховной воле при всей ее склонности позволять простонародью то, что не прощается средним и высоким классам, не в силах продолжать смиряться. Но воля его не смеет допустить немилосердия к смолоцианщикам. Отсюда решено послать туда генерала Курнопая. Ему не занимать ни жалости, ни доброты. Державной жалости и доброты. Что может быть гуманней?

Экран опустел, и распалась его ледяная синева, и закипела в ней белизна жидкой стали, и вытолкнулся в белизну луч о четыре грани, и слепящее мельтешение образовало задумчиво ускользающий лик, склоненный над тьмою равнины, и как только в сердцевине луча завьюжился сиреневый блеск, раздался божественный голос, облачно-пышный, потаенный в басовых глубинах.

— Наш любимец Курнопа-Курнопай, в день посвящения, в присутствии Фэйхоа, ты получил от меня философическое напутствие. Учение о Мировом Разуме и Мировом Чувстве ты воспринял со всей серьезностью. Оно отразилось в твоих успехах.

Теория напоминает новорожденного кашалота. Если няня-китиха не вытолкнет детеныша из воды на поверхность, он захлебнется. Вытолкнет — он вдохнет воздуха и удостоится судьбы переплывать океаны, достигать донных впадин, куда батискафы и аквалеты еще не опускались. Любимец Курнопа-Курнопай, исповедуй в делах, предписанных моим потомком-галактянином Болт Бух Греем, сущности моего Мирразума и Мирчувства! Они слиянно-различны, противоположно-единые. Совмещаясь, несовместимы, не совмещаясь, совместимы. Опирайся в делах и на теорию герметизма. Смутьяны разрушают здоровое тело страны. Успехов и доблести, любимец страны САМОГО!

Задумчивый лик, склоненный над тьмою равнины, исчез. Плоскость экрана заполнила льдистая синева, и снова в нее врубился Болт Бух Грей, весь четкий, как бур, выбирающий в гранитном монолите колодцы для установки ракет, но произнес мягким голосом, разрыхленным умилением и благодарностью, тихую речь.

— У нас гениальные цели. В повседневности мы сползаем на мелочность, на бытовщину, то бишь попираем духовность. Откуда изломы нравственной красоты и девальвация душ? Причины уходят корнями в прадревность до пришествия САМОГО. Родимые пятна прадревности изживаются трудно. Дабы свести их на нет, создана держпрограмма. Мы выполняем ее. Программу я открылил сексрелигией, каковую укрепил теорией герметизма. По охвату сознаньем как микроявлений, так и макротеорию герметизма нужно назвать теорией мирозданья. Всякое нарушение герметичности двоякоедино. Важно понять, чем обернется оно. Разовьется ль под знаком благоприятства или двинется к минус-трагедии. К минус-трагедии движется бунт, чей предводитель Чернозуб. Его теща-кормилица, твоя бабка Лемуриха, тоже порицает Чернозуба. Порицает его все общество единогласно. Отправляйся на смолоцианистый завод. Жертв мы не жаждем, однако не поощрим ненасилия, ежели необходимость потребует вооруженной борьбы. Будь бдителен с бунтовщиками, мой мальчик! Ты облечен САМИМ и твоим главсержем.

Курнопай попробовал предложить план операции с использованием скачковых ракетопланов, но Болт Бух Грей отверг его как слишком грандиозный.

44

Белый вертолет, куда сели Курнопай и чертова дюжина головорезов, сделал километровую свечу. Он завис, поджидая восьмерку желтых вертолетов. Восьмеркой они и прорисовывались над взлетной площадкой.

Еще всходя по трапу, Курнопай ликовал, как в детстве, очутившись на крыше дома перед вертолетом телестудии. Тотчас ему представилось ромбовидное бабушкино лицо. Ромбовидность она подчеркивала волосами, которые сводила у подбородка в зажиме двустворчатого платинового воротника. У бабушки были глаза мадагаскарского лемура. Теперь, как ни пытался, он не мог вообразить сияющие убежденностью ее огромно-круглые глаза, из-за чего и захандрил до безотрадности, что считалось в училище гнилой реакцией на антисониновую неунывность. Он попытался взбодриться (чертова дюжина головорезов, заметив, что он скис, уже начала лютеть), но помрачнел еще заметней. В подобных случаях армейский устав разрешал чертовой дюжине головорезов, ударному ядру полка, смещать командира открытым голосованием, а в моменты, когда его настроение ставило под угрозу боевую операцию, ликвидировать без следствия и суда. Традиция была новой, опробованной в училищах, где душевные боли и порчу настроения относили к области социальной патологии, карающейся презрением и жестокостью. Над тем, кто объявлялся хлюпарем, все в училище измывались, как кому заблагорассудится. Обычно прибегали к потехе: гоп-стоп, не вертухайся. На курсанта натягивали резиновые чулки, покрытые с изнанки бактериологической смесью, от которой нестерпимо зудела кожа. Выводили на плац. Командпреподаватели держали курсанта, мешая ему чесаться. Он дергался, подпрыгивал, сучил ногами. Тем временем вокруг них смыкалось, все увеличиваясь, кольцо курсантов, державших перед собой дюралюминиевые щиты, зубчатые по гребню, шипастые на плоскости. Щиты были высотой от полутора до трех метров.

Хлюпарь выл от зуда. Командпреподаватели отпускали хлюпаря, едва его голос поднимался до волчьих нот. Хлюпарю не терпелось убежать, посрывать чулки. Просвет между курсантами воспринимался как дорога в рай. Хлюпарь бросался к просвету, за миг от мнимого спасения щиты смыкались, он налетал на них, обдирался, отскакивал. Тут же ловился за гребень, пробуя свалить щит себе под ноги, но лишь продавливал зубцами ладони, напарывался на шипы коленями, животом, локтями.

От зуда, ран, вида собственной крови хлюпарь доходил до исступления. Тогда-то он и принимался прыгать. Первые попытки перескочить через щиты тоже кончались ссадинами, порезами, проколами, правда, были больней, глубже, и это, а также скандирование из казарменных окон: «Прыщ, Pox-ля, Мра-азь. Гнус-трус», — вызывало у хлюпаря взрыв скакучести — он перемахивал три изгороди щитов. Потом был спад остервенения и повторный рывок бесстрашия, который завершался тем, что хлюпарь повисал на зубцах трехметровых щитов.

Курсанты, беснуясь, мазали кровью губы, несли хлюпаря в карцер, бросали там на сутки без присмотра и помощи. Выживал — ему оказывалась медицинская помощь, после командуч назначал его головорезом. Именно он, Курнопай, был первым хлюпарем объявлен и не только не почесался, хотя и хотел разодрать ноги ногтями, не только перепрыгнул три изгороди щитов, но и, рассвирепев, разогнал курсантов и командпреподавателей, задействованных в потехе гоп-стоп, не вертухайся, за что сам главсерж Болт Бух Грей провозгласил его головорезом номер один.

От сцен, которые память открывала перед Курнопаем, как донные валы открывают канаты водорослей, осьминогов, свитых в клубки, сигающих из наката в накат дельфинов, от этих сцен училищной казни стало щемить сердце.

Однажды, в порыве доверительности, Ганс Магмейстер понедоумевал, зачем-де Сержантитету понадобилась сия игра? У нее только два эвристических русла, и оба могут повернуться против правительства: без того лютые, подростки сделаются жесточе, без того бездуховные, они скатятся к циничному всенеприятию. Должна же быть у человека хотя бы одна цель, даже непристойная.

Курнопай, почти не ведавший страха, с беспокойством скользнул взглядом по чертовой дюжине головорезов. Пристальность, с какой они, все без исключения, смотрели в иллюминаторы, не могла успокоить Курнопая («Выучка, переходящая в противоположность»), зато была в единстве их состояния счастливая возможность: индуцировать им увещевание, нелепо-де готовиться к смещению начальника, который входил в мысленную связь с САМИМ, чтобы наставил его для безошибочных действий во благо Сержантитета и державы Болт Бух Грея.

Внушение давалось Курнопаю трудно. Он не мог сосредоточиться для мощного внутреннего напора, испытывая сопротивляемость головорезов.

Он должен их перехитрить.

«Я заболел. Явно, — сказал себе Курнопай. — Возвратимся в полк, попрошу сделать химический анализ крови. Вдруг не выживу? Нет, гоп-стоп, не вертухайся. По всей вероятности, меня укололи рафинированным антисонином? Может, не зря болтали ребята, что рафинированный антисонин колют верхушке. И все-таки другой вкус во рту: горького миндаля, а не тухлых черепашьих яиц, и налет на зубах будто от ягод терна. Не соединены ли эти звенья — работяги и медики? Не выйти ли на связь с главсержем? Уж он-то потянет за звено и вытащит всю цепь вместе с якорем. Неужели за столь краткий исторический срок вызрели реакционные элементы? Заговору не состояться. Соберусь с волей и доложу главсержу. Уж он-то вытащит цепь преступного подрыва из законспирированных глубин и отомстит за меня».