Читать интересную книгу Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Бедреддин понял, что получил первый ответ: жестокость Тимура не свойство его натуры, а трезвый расчет. Самое имя его должно вселять ужас, от которого холодеют сердца, опускаются руки, невозможным становится сопротивление. И Бедреддин ужаснулся: сколь опасна и бесчеловечна может быть логика, если в ней нет сердца.

Вслух же высказал убеждение, что повелителю известна поговорка: насильно мил не будешь. Подобно этому, с помощью страха нельзя обрести ни верности, ни преданности, чему свидетельством могут служить беи, перебежавшие к нему от Баязида.

Тимур не спорил. Верность и преданность, сказал он, добываются милостью и щедростью, которая делает их выгоднее измены, в чем беи-перебежчики могут, и правда, служить за образец. Видя, что факих хочет возразить, продолжил: да, он знает, что есть преданные Истине, неподвластные страху смерти, лишенные корысти. Но таковых, быть может, один на сотни тысяч. Среди наших ученых, добавил Тимур, мы убедились, их нет. И призвали пред свое лицо досточтимого факиха Бедреддина, чтобы предоставить на его выбор: взять в жены одну из наших дочерей и остаться при дворе или занять должность правителя в любой из вновь завоеванных земель.

Такого Бедреддин не ждал. Честь была столь же велика, сколь опасна.

Склонившись до земли, ответил, что давно перестал быть факихом, а всего лишь нищий дервиш, бредущий под дождем и ветром в дырявом суконном плаще, и отказался от мира, дабы предаться размышлению об Истине. Он не может принять не заслуженную им великую ханскую милость, ибо не простил бы себе огорченья Повелителя Вселенной, упования коего не в силах оправдать.

Тимур не огорчился. Казалось, напротив — обрадовался. И предложил разделить с ним трапезу.

В другой раз заговорили о бессмертии. Тимур ставил вопросы в общей форме, но явно интересовался бессмертием для себя. Он слышал, что шейхи говорят о каком-то бессмертии при жизни, но, по их словам, для этого нужно умереть прежде смерти. И потребовал разъяснений. Бедреддин, стараясь приспособиться к пониманию собеседника, как мог рассказал о том состоянии, которого достигает в конце пути познавший и которое называется «фана» Собственно, это и есть «смерть прежде смерти», ибо, достигнув его, хоронишь собственное «я».

Тимур ничем не выказал разочарования. Только сторожкие, как у кошки, глаза его сузились и заволоклись. Бедреддин понял, что получил еще один ответ: внутренним побуждением всех деяний Тимура было тщеславие. Свою бессмертную славу воздвигал он на смертях тысяч людей. Ничтожное, простенькое тщеславие, обретавшее величие лишь из-за количества убиенных! Какая в нем содержится жуткая разрушительная сила.

В следующий раз Тимур спросил о справедливости. Вернее, о том, как мыслит Бедреддин справедливого правителя.

Справедливым может считаться властитель той страны, вдумчиво отвечал ученый, где никто не смеет ставить себя выше закона, где земледелец и мастеровой получают достойную плату за свой труд, где чтут стариков, пекутся о сирых и немощных, где водворен мир.

На последних словах Тимур досадливо покривился. Но сдержал себя. Сказал учительно: для прочного мира нужна война до той поры, покуда над всей землей не встанет один-единственный правитель.

Бедреддин, опасаясь, что Тимур прочтет в его взгляде насмешку, опустил глаза. Смешно в самом деле, когда завоеватель хочет выдать себя за мироносца. И Бедреддину пришел в голову еще один ответ: насилие над чужими народами преследует цель заслонить насилье над своим.

Вслух же сказал:

— История говорит: война растет изнутри.

— Как это? — не понял Тимур.

И Бедреддин, приводя в пример то Огуза, то Атиллу, то Александра Македонского, то Чингисхана, стал рассказывать, как после смерти завоевателя распадались державы из-за внутренних распрей и усобиц. Одно-два поколения — и все, конец. Так свидетельствует история.

— Одно-два поколения, — как бы про себя повторил Тимур. И решил: — Мы повелим переписать историю.

Бедреддин в почтительных выражениях возразил, что история не летопись, не книга, а творение Аллаха — ее искажение, подобно святотатству, великий грех.

Тимур будто не слышал. Взгляд его узких глаз снова затуманился, ушел в себя. Бедреддин увидел: взору завоевателя приоткрылось будущее. И не стал ему мешать.

Прошло немало времени, прежде чем Тимур вновь заметил его. Прохрипел: «Причины?» Бедреддин догадался: хочет знать, нельзя ли предотвратить гибель своей державы? Как было ответить на такой вопрос в немногих словах? К тому же он не историк.

— Причина в характере власти, — сказал Бедреддин, — присваивающей, не создающей. — И понял, что нашел еще один ответ.

Тимур же облегченно перевел дух. В глазах его снова засверкали острые кошачьи огоньки.

Бедреддин знал: по приказу Тимура тысячи свезенных в Самарканд рабов-мастеровых воздвигали мечети, гробницы, медресе, одна пышнее и великолепнее другой. Наивный расчет: заставить тех, кто глядит на постройки, забыть о разрушенных городах, разграбленных святынях, подкупив духовенство, обойти самого Аллаха. Слова Бедреддина, кажется, укрепили в Тимуре эту надежду.

Он хотел было возразить: дескать, такое строительство всего лишь потребление добытого, а не созидание. Но Тимур не позволил ему раскрыть рта.

— В походах и битвах, — молвил он, — мы не успели как подобает заняться устроением законности. Стань, шейх, уль-исламом, возглавь духовенство нашей державы. На тебя мы можем положиться!

Снова Тимур поразил его. Бедреддин склонился до земли.

— Дозволь, великий эмир, обдумать, смогу ли я, ничтожный раб Истины, оправдать высочайшую честь.

И отказ и согласие грозили Бедреддину гибелью. Он понимал: оценив его, Тимур не остановится ни перед чем. Ценность, которая не принадлежит ему, не должна принадлежать никому. Такова логика мирозавоевателя. Надо бежать, и чем скорей, тем лучше. Но как? Куда?

Великий визирь Повелителя Абу Бекир велел поставить палатку Бедреддина в челе ряда улемов, по правую руку от шатра кадия Самарканда. От имени Тимура и своего собственного что ни день присылал сюда почетные одежды, дорогие халаты, ковры.

Вернувшись к себе, Бедреддин отпустил приставленного к нему слугу и начал готовиться ко сну, который должен был помочь ему отыскать выход.

Загадыванье перед сном, «истихаре», требовало владения особой техникой сосредоточения. Она способствовала преображению безотчетного в картины сновидений, прямо, а чаще иноречиво представляющие то или иное действие.

Бедреддин достал из ковровой сумы медное зеркальце, поставил его так, чтобы в нем отражалась свеча. И уставился на отраженное в зеркале пламя, покуда голова его, освобожденная от мыслей и забот, не наполнилась светом, а веки не налились свинцом. Тогда он задул свечу и лег.

Приснилось ему, будто лежит он под сосной, упирающейся в звездное небо. На сосну, заслонив крылами звезды, слетел огромный сокол. Разверз хищный клюв, схватил его за пояс, поднял над землей и понес. Ему хорошо были видны звезды: Сатурн обретался в созвездии Овена.

Птица принесла его в Каир, к обители шейха Ахлати. Тот, стоя на коленях, молился. Бедреддин услыхал свое имя.

Он открыл глаза. В шатре кто-то был. При тусклом свете лампадки он увидел знакомое лицо Касыма из Фейюма, раба, купленного для услуженья Джазибе. И повернулся на другой бок.

Но это был не сон. Он снова услышал свое имя. Над ним в самом деле стоял Касым, тот самый, что, будучи отпущенным на волю, остался по своей охоте служить Бедреддину. Нянчил его сына Исмаила, а заодно и Мир Хасана, сына шейха Ахлати, которого принесла Мария. Бедреддин в шутку прозвал его «Уммю веледейн», что по-арабски означает «Мать двух сыновей».

На радостях Бедреддин обхватил Касыма за шею, расцеловал в темные щеки:

— Какими путями?

— По приказу шейха, — тихо отозвался Касым.

Шейх Ахлати повелел ему отправиться в Тебриз, отыскать там Бедреддина и вместе с ним вернуться в Каир, ибо «приспело для сего время».

Потрясенный Бедреддин рассказал Касыму свой сон. По астрологическим представленьям, Сатурн указывал на завет мудрого, пожилого человека, сосна считалась растением, посвященным Сатурну, и означала верность, а Овен служил знаком Востока. Даже если ничего не разуметь в астрологии, как не разумел в ней Касым, смысл сна был однозначен и совпадал с приказом Ахлати.

— Коль шейх зовет, отправимся немедля, — молвил Бедреддин.

— Когда?

— Сейчас.

Он начал одеваться. Облачился в черную шерстяную власяницу, в которой явился в стан. Проговорил:

— Вот тебе корона, вот тебе и дворец.

Касым, не знавший их бесед с Тимуром, не понял, о чем это. Но он давно привык к загадочности дервишских речей и к тому, что рано или поздно они объяснялись. Спросил только, что собирать в дорогу. Бедреддин выставил вперед ладони, словно отталкивался от скверны: ничего.