Читать интересную книгу Дорогой мой человек - Юрий Герман

Расправившись с лосьоном, Аверьянов запрятал порожнюю бутылку от греха подальше и написал следующую записку своим твердым, четким бухгалтерским почерком:

«Маргоша! У меня много дел. Приготовь наконец что-нибудь перекусить, оставь привычку не варить горячее. Это неэкономно. Степан Аверьянов».

Чувствуя себя свежим, сильным и даже молодым, Степан Наумович натянул демисезонное пальто, имеющее очень приличный вид, замотал шею шарфом и, слегка осадив к затылку и немного на ухо каракулевую, сильно траченную молью шапку-полупирожок, вышел на морозную улицу. За многие месяцы безделья, сутяжничества и склок сегодня он чувствовал себя занятым, нужным и спешащим человеком. И на душе у него было весело — первый раз с тех самых пор, как он проиграл свое дело с облоно в последней судебной инстанции. А такая «работенка», как та, которую он наметил себе на сегодня, по странным свойствам его нелегкого характера пришлась ему по душе. И запел он даже немножко, едва слышно, замурлыкал под нос:

Наливалися знамена

Кумачом последних ран.

Шли лихие эскадроны

Приамурских партизан.

Два немца, стуча подкованными сапогами по промерзшей мостовой, вынырнули ему навстречу и с изумлением прислушались — ошалел человек, поет? — но он не обратил на них решительно никакого внимания, он был очень занят сегодня и шел по делу, он спешил, чтобы управиться со всем именно нынче, а не тянуть до завтра или послезавтра, как сделали бы многие, даже из тех, кому Аглая Петровна всячески доверяла и подписывала самые лестные характеристики. Он — выгнанный ею, но вот он рискует за нее и ради нее, в то время как все скоро спать залягут, а многие залегли.

На перекрестке он остановился, вспомнив, что за ним, как ему было известно по книжкам из жизни народовольцев или большевистского подполья, или как видел он в кинокартинах, могут следить.

На морозном ветру, на сквозняках перекрестка он внимательно огляделся, обтер мокрый нос варежкой и, опять напевая, отправился дальше.

И останутся, как сказка,

Как манящие огни,

Штурмовые ночи Спасена,

Волочаевские дни…

В штиблетах, после старых, разбитых валенок, шагать Аверьянову было неловко, и вообще сегодня он несколько перенервничал и приустал, но все-таки настроение у него было хорошее и боевое, и даже более того, ему понемногу стало казаться, что он идет не затем, чтобы выполнить свое решение, а затем, чтобы выполнить поручение — ответственное, опасное и крайне сложное, но доверенное лично ему.

«А что? — рассуждал он полушепотом сам с собою, — и ничего, выполню. Ишь — фрицы гогочут. Знали бы они, зачем идет этот гражданин, знали бы! Да не узнать им, дуракам, вот в чем вся закавыка. Нет, господа „тысячелетняя империя“, не узнаете! И вы, многоуважаемая Татьяна Ефимовна, не знаете и не догадываетесь, кто к вам шествует и какой вам предстоит разговорчик…»

Бывшего завуча, а впоследствии директора школы номер шесть Окаемову старый бухгалтер не видел давненько и сейчас с трудом вспомнил постное, осуждающее выражение ее худого, костистого лица, «С этой будет нелегко, подумал он, — но я ее припугну. Я ее любым способом напугаю, а она не из храбрых. Так и будет».

— Кто там? — спросила она его за дверью.

— Один ваш старый-престарый знакомый! — ответил бухгалтер масленым голосом. — Аверьянов некто, Степан Наумович…

— Довольно поздно, — без всякой ложной любезности сказала Окаемова, но дверь все ж таки открыла.

Принят он был не то чтобы гостеприимно, но более или менее вежливо, Татьяна Ефимовна даже светила ему коптилкой, пока он раздевался, и осведомилась, как со здоровьем. Впрочем, сесть она ему не предложила, возможно потому, что в маленькой ее комнатушке везде на тряпках и старых газетах были разложены прожаренные и очищенные желуди, которые Татьяна Ефимовна вместе с какой-то пыльной и носатой старухой сортировала и упаковывала в фунтики.

— Это что же? — потирая застывшие на морозе руки, поинтересовался Степан Наумович. — Коферазвесочная фирма госпожи Окаемовой? Или как? О свинках беспокоитесь или о человечках? Слышал я, одно время торговали вы какими-то шпульками на базаре?

Татьяна Ефимовна, не отвечая, спокойно-неприязненным взглядом смотрела на Аверьянова. Пыльная старуха шуршала за ее спиной.

— Вы бы порадовались, — сказал бухгалтер. — Все-таки жив курилка, не спился и не подох под забором, как вы все предсказывали…

— Зачем же вам сейчас подыхать, — вежливенько, но со значением в голосе произнесла Татьяна Ефимовна. — Именно сейчас вам честь и место. Наверное, в гору пошли, не так ли?

Аверьянов поморгал, сдерживая себя. «Ах ты, старая стерва, — едва не сказал он. — Я и ей плох! Ну, посмотрим, мадам Окаемова, как вы мой удар выдюжите. Это вам не то, что писать на меня заявления о грубости в служебное время и непринятии вашего отчета из чисто бюрократических побуждений. Это вам не Аглаище подпевать, когда на меня все скопом навалились и когда я действительно пришел в замешательство и показал себя не в красивом свете. Это нечто другое!»

Но ничего этого Аверьянов, разумеется, не сказал, а лишь вздохнул и, нагнав на лицо поболее таинственности, шепотом произнес:

— Мне лично и без свидетелей надо с вами накоротке побеседовать. И так, чтобы никто не слышал, это дело крайне опасное…

— Какое такое дело? — чуть дрогнувшим голосом осведомилась Окаемова. Даже странно…

— Такой период переживаем, что ни в чем ничего странного не нахожу, совсем глухо и таинственно произнес старый бухгалтер. — Но время терять я не намерен. Желаете — побеседуем, не желаете — так и запишем.

— А у меня ни от кого секретов нет, — как видно поборов страх, отрезала Окаемова. — Мне скрывать нечего и не от кого.

— Зато у меня есть секрет, — стараясь говорить тем голосом, которым нынче говорил с ним гестаповец Венцлов, произнес бухгалтер. — Есть, понятно вам? И не задерживайте меня, я тороплюсь!

— Ну так возвратимся в переднюю, — немножко побледнев, согласилась Окаемова. — Больше некуда.

Держа коптилку в руке, она затворила за собою дверь в комнату, и тогда Аверьянов ей сказал то, что придумал еще там, в комнате номер 9:

— Гестаповцы поймали одну женщину, похожую на Аглаю Петровну. Ее фамилия Федорова, помните, была учительница — подружка Сони Мартемьяновой? Так вот, если кто покажет на Федорову, что она Устименко, то у меня есть такое задание от генерального штаба всепартизанского красного движения передать — пусть считает себя покойником.

— Это как же? — серая лицом и стараясь не замечать запах перегара, исходящий от Аверьянова, с ужасом спросила Окаемова. — Это как? И я тут при чем?

— А при том, что у вас скверные были отношения с Устименко, вроде моих. Только у меня по линии алкоголя и других некоторых аморальностей и неэтичностей, а у вас методика преподавания, вы, я помню, на активе сильно по Аглайке врезали, я вам даже из угла хлопал. И она по вас врезала, в конференц-зале педагогического техникума это дело было. Потом вы, конечно, валерьянку пили и кричали, что «так не оставите!». Теперь припомнили?

Татьяна Ефимовна, прижимаясь к стене передней, медлила с ответом: чего хочет от нее этот человек? Кто он — провокатор? И какой это такой генеральный всепартизанский штаб?

— Ужели запамятовали? Между вами еще спор был теоретический чисто насчет товарищества в школе и насчет ложного понимания товарищества. Вспомнили вы ей, Аглаище нашей, ее племянника, как он не заявил на своих соучеников, не показал на них откровенно, по вашему-то убеждению он обязан был показать откровенно. Вроде бы прыгали они все из окошка…

— Да вам-то что до всего этого! — воскликнула вдруг Татьяна Ефимовна. Какое это может иметь отношение к Федоровой?

Бухгалтер загадочно улыбнулся. Загадочно и мрачно.

— Не понимаю! — пожала плечами Окаемова.

— А такое это имеет отношение, — пугая Татьяну Ефимовну стеклянным блеском глаз и наклоняясь к ней, сказал бухгалтер, — такое, что вам нынче могут приказать в смысле откровенности. Приказать и всеми карами пригрозить. Так вы — ни-ни! «Иначе пусть считает себя покойником».

— Значит, вы теперь партизан? — с усмешкой осведомилась Окаемова.

— А это дело не ваше, — значительно произнес Аверьянов. — Это дело вышестоящее, и не вам его знать. Не вам, имеющей обо мне такое представление, что я выгнанный главный бухгалтер. Вы, между прочим, тоже ручку к этому делу приложили, тоже на меня писали, что я, видите ли, «нетерпим на своей должности». Помню, как же, старик Аверьянов все помнит!

И, сердито сопя, он стал стаскивать с вешалки пальто.

— Если на меня донесете, тоже вам будет худо, — деловито добавил он, взбивая меховую свою шапку ладонью. — Очень худо. Я не бог весть какая птица, но меня знают и после войны еще громче узнают. А что я нетерпим, то было бы вам, товарищи критики, вовремя самим почесываться с отчетностью. Бухгалтерская отчетность — это не фигли-мигли с успеваемостью, где всякое накружить можно, это дело святое. И наша отчетность — это не ваша методика и педагогика.