Читать интересную книгу Адмирал Де Рибас - Алексей Сурилов

– Что ты молчишь, панотцю? – сказал Федир Черненко.

– Голодранец он, этот Задерихвост, от лености и необразованности мужичьей. У пана Войта должным прилежанием хозяйство что полное чаша: шестеро волов в ярме ходят, трехлетних бычков на выпасе да коров десяток будет, трое лошадей в упряжках, верховой жеребец и пара стригунов… Мельница дает немалый доход.

– Истинно говоришь, панотцю, – согласился Войт. – За десять месяцев мой прибыток составил тридцать четвертей ржи, пять – гречки и две – пшена с четырех ступ. Ночь недосплю, но выгоду соблюду. Сколько пшеницы из зернового амбара взял казак Грушка?

– Пять четвертей, – ответила Войтиха.

– Сколько должен вернуть осенью?

– Шесть и в придачу три улея.

– Верно. Только придется отдать ему не шесть, а семь четвертей и не три, а пять роев. Не будь я мельник, коли брешу! – когда пан Войт заводил разговор о деле, то хмель у него сразу же вышибало из головы.

Пани Войтиха наполнила чарки варенухой. Отец Филарет Серединский вильнул блудливо очами и потянулся к Войтихе:

– Погляжу, тонко ли полотно на твоей сорочке. Ежели Войт добрый хозяин, ты у него должна быть одета как дворянка.

– Ой, какие у вас холодные руки, панотцю!

– Но сердце мое горячие, будто его жарили на сковороде.

– Коли б ваша ласка и мой дурень не гневался, то я погрела б вам и руки, – опустила очи долу Войтиха.

– От так молодица, – сказал отец Филарет Серединский, потирая вороную бороду. – Не молодица, а сущая кобылица, прости господи меня грешного.

– Не хватает ей доброго казацкого батога, – заметил Федир Черненко и тем привел пани Войтиху в гневное расположение. Вскипела в ее груди бабья гордость, задрожали тонкие ноздри, сверкнули от зажечь даже немолодого казака.

– Не боюсь я батога, – а сама от обиды трясется. – Никого я не боюсь – ни эдисанца, ни турка, ни чоловика. Что до панотця Филарета – он мне люб и я панотцю люба. Глазом моргну и ты будешь за мной бегать как верный пес.

– Не родилась баба, что покорила бы меня. Даже на куму Соломию, извиняюсь, я чихать хотел.

– На куму Соломию может и хотел, а на меня не посмеешь, – ответила пани Войтиха и очи ее зажглись гордыней. – Все вы на один аршин меряны, моргни вам, вы и Бога забудете. А где твоя Соломии живет?

– В Киеве на Подоле.

– То ж в Киеве, там на мужика две бабы, а здесь на одну жинку десять казаков. Тут даже эдисанок воруют, хоть они не отличают вареник от гречаника.

– Греховно сие, богопротивно, – бормочет отец Филарет, навалившись грузной грудью на стол, – но сладко. Особливо, когда сдобна телом и в объятиях просторна.

Войт спал на канапе, оглашая горницу могучим храпом.

– Ведьма ты, а не молодица. Мало тебе чоловика. Да и любит он тебя, по всему видно, что любит,

– сказал Федир Черненко.

– Нет мне от того радости. Богатеем, а для кого? Детей нет. И будут ли? И все через его, черта рыжего, порчу.

– А может через твое, бабье, бесплодие? Ты в Печерскую на богомолье ходила?

– Молилась и все зря. Лекарю из москалей показывалась. Срам вспомнить, какими он на меня глазищами смотрел. Опосля еще вздумал женихаться, бесстыжий. Все вы на один лад. Вот и панотец Филарет тоже… Сколько вы измываетесь над красотою моей, но Господь Бог не дал мне дитяти. У голоты, гляди, дети родятся, а у нас нет счастья.

– Ты и чоловик твой учиняют кривду людям. Помогайте бедным, Богу молитесь, смилостивится, – посоветовал Федир.

– Погляди на меня, казаче, – при этих словах пани Войтиха расстегнула вышитую сорочку. Федиру представилась молодица, какая только бывает писанной на картинах в панских покоях. Повела рукою Войтиха по волосам и рассыпались они черною волной на ее спине вплоть до каблучков сапожек.

– Зачем мне эта грудь, коли у меня нету родного дитяти? – заплакала пани Войтиха.

Тлел фитиль свечи у киота. Храпели Войт и отец Серединский, нагрузившись варенухой. В горнице был спертый дух. В хлеве на насесте запели петухи.

Проснулась Войтиха и к удивлению обнаружила, что рядом с ней казак с седым чубом, довольно крепок. Наваждение и только. Она перекрестилась и плюнула на того казака, будто он был нечистой силой. После утренней молитвы она приняла решение перед Покрова Божьей матери идти к Спасу Межигорскому, принять отпущения грехов, просить Бога о милосердии и Святую Деву о заступничестве.

Федир Черненко спросонок схватил рукою то место, где была Войтиха. Не обнаружив ее там, он потянулся, широко зевнул, перекрестился и встал.

Молодики спали в клуне на сене. Они были совершенно безусые, но вихрастые, один немного конопатый, у другого лицо чистое и розовое, как у девки на выданье. То был Тарас Хмель. А конопатого звали Кузьмой Чигиринским.

При одном виде пригожей молодицы или дивчины Тарас становился совершенно пунцовым и очи опускал долу, будто и не казак. В отличие от Тараса Кузьма женской близостью не смущался.

Растолкав молодиков, Федир велел им седлать. В Хаджибей они въезжали по Очаковскому тракту, куда вывела их глубокая балка с размоинами. Буераки были из черной земли, лишь местами в них проглядывал суглинок. Склоны их поросли кустами и травой, где могли прятаться зайцы, а возможно и косули. Здесь также шныряли суслики, хомяки, полевки и прочая мелкая пакость, к которой казаки были совершенно безразличны.

Солнце поднялось к тому времени довольно высоко. Оно уже изрядно припекало, тем более что небо было чистым.

У кофейни Аспориди

У Хаджибея стоял людской гомон, со всех сторон была слышна речь на языках здешних поселян.

Ржали лошади в упряжках и у коновязи, ревели волы у водопоя, блеяли козы и овцы на выгонах, лаяли собаки, только верблюды и стояли, и шли молча, высоко задрав головы, хоть они и были навьючены всевозможной поклажей.

Разный люд разбирал стены турецкого замка, строил хаты из камня и земляного кирпича. Штукатурка, правда, была очень скверная. На известковый раствор брали морскую воду. Эта дурная привычка сохранилась надолго, потому что пресную воду тут развозили в бочонках за немалые деньги – тридцать копеек с бочки на двадцать ведер. Поздней осенью и ранней весной, бывало и в мягкую зиму, когда подтаивал снег и залегали туманы, штукатурка на соленой воде втягивала влагу, отчего стены и потолки в хатах нередко сырели.

Недалеко от берега с лодок и баркасов голытьба сооружала мол, чтоб морские волны не обрушивались на причалы, где уже стоял двухмачтовый крутобокий купец.

Возле кофейни Аспориди росли две старые корявые груши. Речь идет о грушевых деревьях, а не о вербах, на которых, как известно, иногда растут груши. Так вот эти две груши, что со времен царя Панька росли перед кофейней Аспориди, неизвестно кем и зачем были посажены, наверное, однако, казаком или чумаком с Украины, потому что груши там всегда в большом почете. На Рождество на Украине, кроме кутьи из пшеницы на тертом маке и орехах, варили узвар из сушеных древесных плодов. А какой же узвар, ежели в нем нет груш?

Крученые ветрами ветви старых груш были настолько раскидистыми, что закрывали всю улицу перед кофейней. Верхушки их отягощали крупные желтые плоды. Добраться до них было совершенно невозможно. Под грушами была тень и пробивался из-под глыбы известняка прозрачный родничок. Здесь копошились малые дети, которые лопотали по-разному.

Несмотря на различие в языках, мелкий народец был во взаимопонимании, совместно что-то копал, таскал, а иногда и рушил.

Казаки подъехали к грушам и там спешились. Федир решил с сопровождающими его молодиками заглянуть в кофейню, малость подкрепиться, но более послушать, что люди врут.

– Никак Федир? – неожиданно услышал он за спиной знакомый голос.

– Ну да.

– Черненко?

– Ну да.

– А ты – Хвесько?

– Ну да.

– Задерихвост?

– Ну да.

– От так встреча. Подойди поближе. Может, ты вовсе не Хвесько, а Грыцько Орлик – Орленко.

– Ты помнишь, Федир, как мы брали у турка эту фортецию – Хаджибей?

– Ну да, помню, – сказал Федир Черненко. – Пан полковник тогда дал клич «в лаву»! По правую руку от меня был хорунжий, а как его звали, убей Бог, не знаю. Только турок бежал с крепости вниз, мы его тут и взяли так, что с него черти посыпались.

– Куда ты подался после того, что мы побывали у того боярина?

– Немного погулял на этой стороне, а потом вырушил в Киев. У меня там кума Соломия.

– Соломия? – удивился Хвесько.

– Ну да, Соломия.

– Эта которая же Соломия? Не Оныська Пылыпенка жинка?

– Ну да. А ты Оныська знал?

– Как же не знать Оныська. Его вся Украина знала. Он был сотником в Алешках.

– Тот Пылыпенко помер, царствие ему небесное. После большого поста разговелся и отдал Богу душу. Когда мы приехали в Киев и зашли в хату к Соломин, то она поставила медовуху и добрый закус. Хлопцы развязали торбы, достали сопилки. Заиграли музыки, и я ударился вприсядку. За мной пошел казак Мысько так, что ноги за спину закидывал. Потом уже танцевал тот казачина, что играл на сопилке. Поминали мы Оныська до поздней ночи. Он и сам любил погулять. Жил я у Соломин и горя не знал. Нечистый – собака – попутал. Пошел я на базар за бубликами и надо ж мне было увидеть чернобровую перекупку Христину – вдову дьяка Филимона Козы. Глядя на такую красу, выпил я медовухи, выскочил на бочку с дегтем и такого трепака задал, что Христина оставила торговаться с каким-то панычом. Как я оказался в хате Христины сказать не могу, потому что малость перепился, но Христина мне была рада, ей-богу, рада. Когда дошло это до Соломии, то она пришла меня забирать. Началась свара. Одна тянет к себе и другая тянет, едва не разорвали свитку. Одолела Соломия. Пожил я у нее две недели. На святой вечер поел кутьи и узвару. На Рождество, когда киевские хлопцы ходили колядовать, выпил настойки на перце. Перед брамой монастыря на берегу Славутича, в ясный погожий день поклонился честной православной громаде, отвесил поклон игумену[38], чтоб дозволил мне вернуться в обитель. Вместо расшитой золотом свитки, смушковой шапки и сафьяновых сапожек с серебряными шпорами дали мне власяницу. Ходил я на все службы с братией. Только чем больше я молился, тем дальше уходила от меня смерть. Тут пошли слухи о войне с турками. В Киеве чумаки говорили, а также бабы и гречкосеи, которые ходят на богомолье в Печерскую, будто в Хаджибее землю дают. Решил я податься в эти края. Нашел себе подорожников, купил коней со всем прибором, достал из скрыни [39] саблю и потихоньку убежал из монастыря на вольную жизнь.