как мог Бог допустить существование зла, как мог создать такой мир, где человеку приходится столько страдать? Что же это за Бог? Богословам и христианским философам пришлось придумывать оправдание Ему.
А что буддисты? В христианстве Абсолют, регулирующий судьбы людей, – это Бог, а в буддизме – карма. Все твои деяния в прошлых рождениях ответственны за твои страдания или радости в настоящем. Мол, сам виноват. Хорошо, я согласна: грешил в прошлом – родись червяком! Но зачем – родись сначала счастливой женщиной, а потом испытай жуткую жуть. Какие-то изуверские подсчеты у этой кармы. И почему ни один буддист не восстал против такой кармы, как восставали христиане против своего Бога? Почему так покорно верят в нее? Почему никогда не усомнились в ее справедливости?
Нет, я не буддист.
Счастливая монгольская семья на фоне истории
Я не люблю ни Федора Достоевского, ни Льва Толстого. Достоевского – за надрыв и всяких сонечек мармеладовых. Льва Толстого – за то, что он все время учит. Еще за то, что не лишен был позерства, хотя играл роль мудреца. Сочинил знаменитую фразу о том, что «все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» явно не потому, что считал это истиной, а просто для красного словца. Не мог же он не понимать, что счастливые семьи тоже счастливы по-своему.
Охота была страстью Джалбу, нет, не страстью, а образом жизни. Месяцами он слонялся по степи и лесам. На тарбаганов, косуль, лис охотиться не любил. Это было легко.
Тарбагана надо выманить из норы и – стреляй не хочу. Тарбаган (степной сурок) очень любопытен. Если он видит что-то странное, не ныряет в норку, а смотрит, сев столбиком.
Монгол, охотясь на тарбагана, надевает белую одежду, берет палку с ленточками и идет к нему, пританцовывая. Мол, я – волк. Бедное животное вместо того, чтобы бежать со всех коротких лапок, смотрит на представление с нескрываемым интересом. Тут и получает пулю.
Косули быстро бегают, но быстро же и устают. Загнав их, можно стрелять с близкого расстояния. А вот волки, кабаны, барсы – это хитрые и злобные звери. Они так легко не даются. А еще соболи. Умные, юркие, чуткие.
Охотой на них Джалбу и занимался. Продавал шкуркы часто за бесценок, а иногда и вовсе отдавал. Не это было для него главным.
Джалбу была из довольно зажиточной семьи. В восемь лет его отдали в монахи, но парнишка сбежал из монастыря. Если бы он женился, ему бы выделили достаточно скота и поставили хорошую юрту. Но он и не собирался жениться. Наведываясь к родным, жил у брата. Часто ночевал под телегой. Юрты не имел. Даже это жилище, на самом деле жестко дающее почувствовать близость к природе, было ему тесно. На охоте спал в степи, накрыв голову полой халата. Главная забота Джалбу была лошадь и ружье. Их он холил и лелеял.
Была поздняя осень. Укрывшись от ветра в небольшом овраге, Джалбу устроился на ночевку. Он разделал подстреленную косулю, пожарил мясо на огне, был сыт и доволен. Вдруг послышался детский плач. Младенческий. Джалбу прислушался. Да, в нескольких километрах отсюда плакал ребенок. Поскакав туда, Джалбу увидел между двух камней в небольшом укрытии женщину, а рядом с ней хнычущего младенцы. Женщина то ли спала, то ли была без сознания. Взвалив ее себе на спину и кое-как привязав кушаком, приладив младенца к груди, Джалбу ночью поскакал к брату.
На рассвете он добрался до стойбища. Сполз с коня, внес женщину и ребенка в юрту. Жена и старшая дочь брата обтерли младенца, очистили от испражнений, в которых он лежал, завернули в свежие пеленки из овчины, дали соску в виде тряпицы, сбмоченной в молоке с водой. Ребенок жадно зачмокал. Помирать он не собирался. Это был мальчик, нескольких недель от роду.
С его матерью оказалось хуже. В себя она не приходила, металась в горячке, бредила. Лекарь, которого позвал брат, сказал, что у нее переломаны ребра и нога. Он долго руками сжимал и разглаживал ее грудь и ногу, прилаживая обломки костей друг к другу. Потом велел на несколько часов завернуть женщину в свежую шкуру барана, после чего обмыть тело и обернуть тканью. Оставил какие-то пилюли, наказав сделать раствор и вливать его в рот больной. Пообещал прийти еще:
– Ребра заживут нормально. А вот нога сломанная… Она на ней долго ходила, поэтому срастется неправильно. Горячка должна пройти. Приду еще, посмотрю, как она.
Через несколько дней женщина пришла в себя и заговорила.
– Да она бурятка, – прошептала жена брата.
Кроме того, что она была бурятка, женщина явно была из другого мира. Руки – белые, холеные, не знавшие труда. Лицо – большое, светлое, круглое.
Как-то я спросила отца, какие монголки раньше считались красавицами. Он ответил так: главное, чтобы была белокожая. Значит, не работает целыми днями на солнце и принадлежит к богатой или даже аристократической семье. Лицо должно быть круглым, нос – маленьким, а глаза – узенькими щелочками. «Вот это – настоящая красота», – смеялся папа. Теперь везде властвует европейский канон прекрасного. Азиатки срезают веки, удлиняют носы…
Радна – так звали гостью – рассказала, что она бурятка, шла в Ургу90 к мужу, по дороге родила сына, упала, сломала ногу.
На самом деле ее история была не такой простой. Рассказывать всё своим спасителям она боялась. Не поймут. Испугаются. Выгонят. А то и донесут. Радна была дочерью богатого бурятского коннозаводчика, жившего в Троицкосавске91.
Одна мамина подруга, семья которой тоже происходила из Троицкосавска, рассказывала о тамошней жизни до революции. Это был главный перевалочный пункт в чайной торговле Китая с Россией и отчасти Европой. Купцы богатели, выписывали наряды из Парижа, учили детей языкам, отправляли их в столицы, покупали виллы и пароходы. «Мы играли в серсо», – вспоминала мамина подруга. Это особенно потрясало мою юную душу. «Серсо»… Не какой-то там «кагар», как в детстве мы называли дворовую лапту.
Или наша любимая «дзоска».
Откуда мне было знать, что обруч от сломанного велосипеда, который мы гоняли по дорогам, или круглые деревяшки, которые перебрасывали друг другу, это и