захватила его губами и с хрустом перетерла на зубах. Сенька сунул ей еще сухарь, и рябая-хромая проделала то же. Так, не переставая жевать, она протащила воз по всему Арбату, и ребята, уже без всяких приключений, добрались до домика Петра Митриева.
На стук в ворота в калитку высунулся Аггей. Он взглянул на ребят, осмотрел воз, помолчал и, так-таки ничего не сказав, отпер наконец ворота.
Андреян наработался за день и теперь крепко спал в избушке на лавке, укрытый армячиной. Но Арина еще не спала. Услышав стук в ворота, она вышла в сени и приоткрыла дверь.
По двору кто-то прошел, похожий на Аггея. Да, верно — Аггей это. Он сунулся в калитку, потом ворота распахнул И Арина увидела, как, скрипя колесами, вкатил на двор воз… и Воробья увидела… увидела Сеньку!
Арина рванулась, побежала по двору, себя не помня… И опять началось, как в прошлом году в Мугрееве.
— Сеня, Сенюшка! Сеня, мой Сенюшка! — лепетала Арина, не веря своему счастью.
Рябая-хромая стояла понуро, видимо стоя спала. Аггей возился у ворот, запирая их на засов и замок. Воробей смотрел на Арину и Сеньку и думал, что по нем, по Тимохе, некому плакать и, глядя на него, некому радоваться.
Арина наконец опомнилась. Понемногу разобралась она в том, что произошло с ребятами за три последних дня. Поняла и то, почему ребята медлили домой возвращаться. И сказала им, что ради красного дня для всех русских людей Андреян гневаться не станет. Все, мол, будет хорошо.
Кладь с воза была перенесена в сени, и там же, в сеничках, Арина ребятам сразу и постлала. Они наотрез отказались от ужина: по дороге домой они наелись всякого, и теперь им хотелось только пить и спать.
Все говорили шепотом, Аггей же и вовсе молчал.
В избушке на лавке, укрытый армячиной, Андреян ничего не слышал.
НЕОЖИДАННАЯ НАХОДКА
Разбитый на голову гетман с жалкими остатками своей армии остановился на ночь в Донском монастыре. Ян Ходкевич вовсе не ложился эту ночь и все расхаживал из угла в угол.
Время от времени он без плаща, с непокрытой головой выходил на монастырскую стену. За рекой распростерся город в развалинах. Городом гетману не удалось овладеть. Оттуда доносился колокольный звон и пальба из ружей и пушек. Город ликовал.
За рекой же была Можайская дорога. Через Можайск и Вязьму она уходила на запад, к польско-литовским рубежам. Для Ходкевича она должна была стать дорогой бегства и позора. Но чванливый гетман не мог этого стерпеть. В бешенстве начинал он метаться по монастырской стене, кусая бороду и царапая ногтями лицо. Часовые, прячась в испуге за выступами и в нишах, видели отчаяние своего полководца.
На рассвете Ходкевич переправился через Москву-реку и поскакал к Можайску. Следовали за гетманом только четыреста всадников. Нигде не задерживаясь, Ходкевич почувствовал себя в безопасности только в Орше, за Днепром.
А в Москве, за высокими стенами Кремля, все еще укрывался полковник Струсь со своим помиравшим с голоду отрядом. Все лошади и собаки были съедены. Но в это время в Кремле был объявлен приказ полковника Струся. Завтра, в одиннадцать часов, польское войско должно покинуть Кремль и сдаться победителю.
Стоял осенний сырой и промозглый день, когда на площадь перед Кремлем повалили толпы народа — поглядеть на выход поляков. Андреян с Ариной, Сенька с Воробьем, даже Аггей — все были на площади. Кое-как протиснулись они к храму Василия Блаженного и стали против Фроловских — Спасских — ворот.
Им видна была отборная сотня пеших и конных ратников, которая выстроилась у Спасской башни. Перед строем временами проезжал шагом на поджаром иноходце князь Иван Андреевич Хворостинин. На молодом воеводе была нарядная палевая шуба и бархатная шапка с собольей опушкой. Воеводе не терпелось… Он вставал в стременах, задирал голову и смотрел на башенные часы. Часовая стрелка приближалась к одиннадцати.
До одиннадцати осталось только несколько минут… Осталась только одна минута… Осталось… Уже ничего не осталось. Часовая стрелка показывала ровно одиннадцать часов. И грянули часовые колокола.
Сначала они выбили вступление, повторив его четыре раза. Потом начался бой в большой часовой колокол.
— Раз… два… три… — стал вслух считать Сенька; насчитал до десяти; потом часы ударили в одиннадцатый, в последний, раз.
«Гу… гу… у… у… у…», — стал колыхаться в воздухе и замирать вдали отгул последнего удара.
На площади было тихо. Только в дальнем углу, там, где начиналась Тверская дорога, казаки Трубецкого подняли суматоху.
— Гиги-и! — неслось оттуда.
Но вот и казаки умолкли.
Слышно стало, как зазвякали цепи перекидного моста у Спасских ворот. С грохотом опустился он, перебросившись через ров с водой, который шел вдоль кремлевской стены.
Медленно, с долгим скрипом раскрылись затем дубовые, окованные медью ворота.
Наконец и тяжелая железная решетка с визгом, скрежетом и остановками пошла вверх.
Но польские фанфары не пели, не гудели литавры; нарядные с золотыми кистями знамена не развевались над беспорядочным скопищем людей, которые двинулись из Кремля.
Впереди шел полковник Струсь. Полковник, видно, и в Кремле не голодал. Он еще хорошился в своей атласной шубе и в собольей шапке с золотой кистью. Он еще пробовал покручивать ус… Но вся его свита — коменданты и ротмистры, все поручики его войска, все солдаты, рейтары, кавалерийские ковали и обозные погонщики, — все они шли, от слабости еле волоча ноги, охая и вздыхая, цепляясь друг за друга. С поникшими головами заковыляли они к Лобному месту, подле которого верхом на рослых конях ждали их выхода Пожарский, Трубецкой и Минин.
А казаки снова подняли возню.
— Всю шляхту сейчас передушим! — кричали они. — Гляди-ко, пан Струсь еще чванится, ус накручивает. Оборвем ему усы с головою вместе! Гиги-и!
К казакам поскакал Трубецкой. Ополченцы стали стеной перед казаками и не дали им прорваться к Спасским воротам. А шляхта медленно, толпа за толпой, вываливалась из Кремля, и последним проковылял на мосту пан, даже на человека не похожий.
Он подвигался, опираясь одной рукой на какое-то подобие жезла. В другой руке, обмотанной окровавленною тряпкой, у него было железное ведерко с остатками варева. Весь он был словно мешок костей.
Все на этом пане смялось и обвисло — шуба, шапка, кожа на лице, губищи под усищами, нос, свернутый на сторону, мешки под глазами, из которых один глаз глядел на вас, а другой в Арзамас.
Несмотря на новые перемены, происшедшие в наружности пана, Андреян сразу