Читать интересную книгу Храм - Игорь Акимов

Вода знала свое дело: от рисунка остался еле различимый контур, краски исчезли совсем. Но если аккуратно обвести шариковой ручкой все линии, а фломастерами (они давно высохли, ими рисовал еще сын Марии, но вернуть им жизнь проще, чем душе) нанести необходимые тона, — получится не хуже, чем прежде. Ведь дело не в том, как это сделано; важно, чтобы душа в этой точке, перед этим немудреным ликом, ощущала, что ей дан шанс выйти на контакт с Господом.

Поиск забрал последние силы. Мир замедлялся; все процессы потеряли свободу; они происходили, но через преодоление. Такое впечатление, что мир погрузился под воду, и не только каждое движение, но и каждую мысль обволокла ее плотность.

Ведь я зачем-то пришел сюда…

Он все еще стоял возле небрежно сложенного штабеля досок, опираясь на край одной из них. Сосновой. С прилипшими намертво лепешками цемента. Колонна была рядом. Н посмотрел вдоль нее вверх — и не разглядел, где она заканчивается. Посмотрел вдоль нефа — колонны уходили в далекую перспективу. Если я сейчас упаду… Вот этого он точно не мог себе позволить. Не из-за себя — из-за людей… Дальше осмыслить это чувство не было сил: мысль угасала прежде, чем он успевал ее разглядеть. Цепляясь за доски, Н опустился на пол — и мир исчез.

Когда Н очнулся — рядом никого не было. Он сидел на полу, прислонившись спиной к доскам, вытянув расслабленные ноги. Голоса людей звучали где-то рядом, не выше второго яруса строительных лесов; каждое слово было ясно различимо. Обморок прошел без следа. Впрочем, как же без следа? — а чувство досады? На себя; на кого же еще… Надо было посидеть дома еще пару деньков — пришел бы сюда другим человеком. Что-то происходит со мной, — думал Н. Меняюсь. И не в лучшую сторону. Ведь прежде — я это хорошо помню, так было всю мою сознательную жизнь, — я ничего не делал через силу. Я это умел. Я даже культивировал это: ведь только благодаря этому я всегда имел достаточно энергии, чтобы слышать свою интуицию, а когда можно было обойтись более экономными средствами — чтобы слышать свой здравый смысл. Но потом что-то случилось, что-то сломалось во мне, — и я потерял чувство меры. Я стал ломить напролом, чего прежде никогда не делал. Что-то сломалось во мне — и я стал ломать все вокруг, даже не замечая этого. А чем больше я ломал вокруг, тем больше ширилась пустыня в моей душе. Когда же началось это саморазрушение?..

Чего было спрашивать? — он и так это знал: в тот день, когда погибли дети. В тот день все и началось. В тот день Господь лишил меня разума, а теперь — это уже очевидно — и вовсе отвернулся от меня.

Пора уходить.

Да! — но ведь зачем-то я пришел сюда. Через силу — но пришел. Ведь не из-за иконки же. Я о ней и не вспоминал никогда. Для меня она обретала плоть лишь когда мой взгляд останавливался на ней… Так зачем же я пришел?..

Он вспомнил: из-за черного ангела. Я не хотел верить сну. Что-то еще держит меня здесь, и я хотел убедиться, я хотел точно знать, что у меня еще есть время. Но черный ангел ушел. Время вышло. Значит — пора и мне…

Он встал и пошел к выходу. Идти было довольно легко; во всяком случае не нужно было думать об этом. В сарае его ждал кусок дубовой доски — сухой, массивный; пожалуй, толщиной в полный дюйм. Выпилю из него прямоугольник по размеру иконки, с удовольствием думал Н, посажу ее на настоящий клей, чтоб уж навечно. Потом бы покрыть двумя-тремя слоями лака, чтобы заиграла, да жаль — нельзя: Мария заметит подмену. Оно вроде бы и ничего особенного, что заметит, но лучше не испытывать судьбу. Пусть тот мир остается для нее неизменным.

Он знал, что должен успеть, и для этого поставить иконку на место уже сегодня. Значит, сегодня придется еще раз идти в храм. Эта мысль проявилась где-то на краю сознания, но была такой слабой, что не смогла разбудить никаких чувств. И он ее тут же забыл.

XVIII

На следующий день он не пошел в храм. Даже мысль об этом отгонял. Не по убеждению, а автоматически, как случайную муху. Возможно, что-то в нем изменилось. Остыло. А возможно — он так устал, что ему уже нечем было поделиться с храмом. Нечего отдать. Душа была опустошена; холодная плоть храма незаметно, по капле вытянула из нее всю жизнь, вернее — почти всю, ведь уцелела паутинка, которая связывала его с Марией и сыном. Паутинка, через которую они поддерживали в нем жизнь. Вот до чего дожил. Никогда такого не было. Сколько себя помнил, он только отдавал, отдавал без разбору, хорошим и плохим — всем, кто попадал в его поле, всем, кто нуждался в нем; всем, на кого хватало его сердца. Наверное, от кого-то и получал; ведь его любили. Но это не осознаешь в процессе, только потом. Только потом, когда обнаруживаешь себя посреди пустыни, и начинаешь понимать, чем жил…

Это кризис, поставил диагноз Н. Когда-то он был хорошим доктором, и ему хватало одного взгляда, чтобы определить, по какую сторону черты находится человек, жить ему — или умереть. Это просто: достаточно почувствовать, где находится его душа, и в каком она состоянии. Н это умел. Себе он поставил диагноз так же уверенно. Если б ему это было любопытно, он мог бы назвать количество дней, которые ему оставались. Но он ни разу не подумал об этом. Не потому, что ему это было не интересно; не подумал — и все.

Как утром вышел на крылечко — так и просидел на нем до темна. Благо, день был спокойный, не жаркий. Иногда Мария присаживалась рядом, о чем-то говорила; сюда же приносила еду. Она еще не знала. Уж наверняка в ней было какое-то чувство, но она не желала его осознавать. А корова и собака знали. И знали, что он это знает. Покой его души действовал на них благотворно, поэтому они вели себя, как всегда. Правда, корова смотрела на него не так, как обычно, словно хотела запомнить его таким, как он есть; именно его, а не его внешний облик. А собака привычно легла рядом, подставив ему свою жесткую холку, и делала вид, что дремлет. Он ее не разочаровал. Она в первый же день правильно почувствовала его, и теперь была удовлетворена этим.

О храме Н не думал. Храм был перед глазами, от него иногда долетали всевозможные звуки, люди трудились, зарабатывая свой кусок хлеба, — Н не замечал и не слышал их. Он был с ними в разных измерениях. Если бы я сейчас пошел туда, неторопливо думал Н, мне не обязательно было бы входить в дверь. Я мог бы пройти напрямик, сквозь стены, а если бы понадобилось подняться наверх — я бы всплыл туда без малейшего усилия.

Его позабавила эта мысль. В ней не было смысла, не было глубины. Она была пустая, как мыльный шарик. Но забавна радужными переливами заемной детской фантазии. Н почти физически ощущал, как отваливаются от него налипшие за всю его жизнь куски знания, опыта и памяти; как присохшая глина, как короста с заживших ран. Душа радовалась неожиданной легкости и простоте, о которой он столько мечтал, а теперь простота сама открылась — и в ее свете исчезли все сомнения и вопросы.

На следующий день появился Искендер. Не спрашивал о здоровье, но по глазам было видно, что пытается понять ситуацию. Он оставил список необходимых материалов, и исчез так же незаметно, как и появился. Контакта не произошло. Если бы не список, Н вполне мог бы решить, что Искендер ему привиделся в полудреме. Но список был вполне реальным, вот он. Аккуратный; каждая строчка припечатана точной цифрой; каждая буква каллиграфична и самостоятельна — безликий чертежный шрифт. Значит, там, где он учился, чертежи делали еще не на компьютере, а на ватмане, под рейсшину…

Потом пришел монашек. Не очень удачно: Н одолевала дремота, он думал о дожде, который был уже виден, — одинокое тяжелое облако, неторопливо наползавшее с запада, а под ним густой штриховкой, словно нарисованные, плотные струи. Вот чего я никогда не мог понять, думал Н, — да теперь и не узнаю никогда, — как эти неисчислимые тонны воды удерживаются в воздухе.

На рясе монашка — по подолу и на рукавах возле кистей — белели высохшие капли извести. Или это цемент?.. — нет, известь. Он был оживлен и вел себя банально: болтал о своих впечатлениях, об особой ауре храма. «Это посреди центрального нефа — точно под куполом, — ну вы же знаете, конечно. Я вдруг ощутил тепло, а потом понял, что нахожусь в потоке, нисходящем сверху. Как под душем… Впрочем — нет: душ — он из отдельных капель и струй, и он наружный, а этот поток плотный, и проходит сквозь тебя, словно у тебя нет тела, только душа. Только душа! Я там не мог молиться, у меня не было слов, но это был первый случай, когда я так реально ощутил очищение и благодать…»

Вот такая немудреная импровизация. Очевидно, я выгляжу совсем плохо, думал Н, если этот молодой человек даже не пытается привести к общему знаменателю свою нынешнюю болтовню и то, как он говорил со мной в храме. Должно быть, едва переступив порог этой комнаты, он сразу понял, что я уже не игрок, и задержался только для того, чтоб поразвлечься, подергать за хвост и за усы старого беспомощного льва.