Мать как-то ему написала, что сообщит его адрес. Сейчас он его спрашивает. Но, дорогой товарищ, Борис еще не знает того страшного, ничем не излечимого нашего горя, которое мы переживаем вот уже три месяца. Наш бесценный, золото наше – Лева погиб 15 декабря 1943 года. Официальное известие об этом мы получили 11 января. Сил никаких нет, чтобы говорить об этом. И сейчас пишу Вам, а слезы душат горло и застилают глаза. Мы решили не писать об этом Борису. Если нам тяжело семьей переживать это горе, то ведь он там один, ему еще тяжелее. Так мы и не писали. Но тяжело быть и неискренним перед Борисом. На его вопросы приходится отмалчиваться. Письма получаются фальшивыми, а это неприятно. Вот я и обращаюсь к Вам, как к другу Бориса, просто за советом, как поступить? Писать ли о случившейся трагедии ему? Ведь это были такие братья-друзья, что я не знаю, кто еще так жил, как жили они. И это известие, конечно, для Бориса будет убийственным. Как Вы на это ответите, так мы и сделаем. Конечно, рано или поздно Борис и сам это узнает, А вот как сейчас? Мать боится, что, узнав о смерти Левы, он полезет на рожон, чтобы отомстить проклятым немцам, тогда мы и его потеряем, последнюю нашу надежду.
Лева погиб в боях под Невелем. Погиб почти случайно. Дело было так. Машина стояла в боевой готовности.
Экипаж был на месте. Лева, как командир, пошел получить задание. И вот, возвращаясь, всего в двух метрах от машины попал под обстрел из миномета. Был смертельно ранен. Оторвало носок ноги, и весь правый бок был в ранах: не было живого места. Сказал: "Ранен",- и через 10 минут умер.
Ему навстречу из машины выскочил механик и был тут же убит. Двое остальных сидели в машине и уцелели. От них мы и знаем эти подробности. Лева посмертно награжден орденом Отечественной войны I степени. Из штаба нам ответили, что его ордена будут присланы с нарочным. Пока еще не получили. Майор прислал сердечное письмо с прекрасным отзывом о Леве и подробную карту района, где похоронен Лева. Место могилы указано самым точным образом. Около деревни Пыльки Езерищинского района Витебской области, у опушки леса- северо-западнее деревни. На карте на том месте, где могила, поставлена звездочка,
Секретарь комитета комсомола пишет, что, как лучший комсомолец, он был представлен в кандидаты ВКП(б) и в последний бой шел уже партийным. Этого он сам нам еще не писал. Его последние письма всем были от 10 декабря, со стихами Леле. Вероятно, этого числа и Борису писал. Всех поздравил с Новым годом, точно чувствовал. Хотя было еще рано. Мы теперь живем, не знаю и как. Что бы ни делали, в мозгу одна сверлящая мысль, что никогда уж мы не увидим своего Левушку. Знаем, что плачем горю не поможешь, но терпеть не можем. Получаем ото всех и отовсюду, и от родных и от знакомых, сочувственные письма, в которых все самым наилучшим образом вспоминают Леву. Вот Вы, дорогой товарищ, и разрешите наш больной вопрос. Если скажете, что Борису не стрит говорить, то мы ему и не напишем. Если же поможете ему справиться с этим известием, может быть, как-нибудь подготовите, то тогда прочитайте это письмо. Буду ждать от Вас ответа. Скажите Борису, что теперь у нас один он и чтобы берег себя, любя нас. Мы живем теперь только им…"
Мартынов отдал письмо мне. Я машинально взял его и вышел из блиндажа. Я шел куда глаза глядят, глотая слезы, сами собой льющиеся по лицу. Хотя я знал, что на войне все бывает, я никогда не хотел думать, что с Левой может что-то случиться. Вот только месяца три назад в декабре, когда у меня было плохое настроение, мне подумалось – не случилось ли что с Левой… И именно в декабре его не стало. Словно чувствовал.
В полусознании, с отяжелевшей, словно налитой свинцом головой, заполненной одним чувством свалившегося на меня самого большого в прожитой мною жизни горя, я машинально шел и шел по лесу. Жаль, что не бывает на свете чудес: в эти минуты, не колеблясь ни одного мгновения, отдал бы свою жизнь, чтобы воскресить брата.
Очнулся перед входом в большую бревенчатую землянку. Судя по надписи на прикрепленной к двери фанерке, это была полковая санчасть. Она была километрах в семи от нас. "Если вырвать все зубы без обезболивания, как тогда в Камышлове, может, станет легче? – вдруг возникла дикая мысль. – Да нет же, не зубы надо рвать, а фашистскую сволочь бить! А как в Иванове?…". Мысли мои смешались.
Представил переживания отца, матери, Лели… Мне стало страшно за них. Как они переживут это горе? Эти мысли вернули меня к действительности. Я побрел к своему блиндажу.
"…Папа, мама и Леля ждут моего ответа. Как хотя бы немного снять с дорогих людей тяжесть переживаний?" – всю обратную дорогу думал я. И решил написать, что уже давно знаю о гибели Левы – об этом мне сообщили из его части, но я молчал, жалея их… Мне казалось, что этой святой ложью уменьшу боль родителей… Рано утром Новиков вызвал меня к себе: – Заболел комбат гаубичной. Принимай временно батарею! Сегодня же проведи пристрелку немецкой передовой. Карту и все, что нужно для стрельбы, возьмешь у командира батареи. Ступай!
Комбат гаубичной батареи у нас действительно заболел. Временно его мог заменить любой из офицеров батареи. А Новиков назначил меня. Нет, тогда я не думал о причинах, заставивших командира дивизиона принять такое решение. Сейчас понимаю: хотел отвлечь от переживаний, обрадовать доверием, знал, что ничем не рискует, – боевая обстановка была спокойной, опасности на передовой не больше, чем на огневых позициях…
Приказав очередной смене разведчиков следовать за мной, я пошел по проводу связи на НП. Идти надо было километров семь. Мокрый снег лип к ногам, ступни проваливались. В мозгу мелькали, как наяву, картины гибели Левы, слова отца… Я машинально переставлял ноги и шел вперед, вдоль провода, не замечая расстояния, глубоких сугробов, порывов весеннего ветра. Красноармейцы, понимая мое состояние, молча шли вслед. Наконец, за небольшой речкой, еще затянутой льдом, сзади бугра, покрытого снегом, показался блиндаж. От него к НП, располагавшемуся на бугре, вела неглубокая снежная траншея.
Из-за Припяти раздались звуки минометных выстрелов. Мины просвистели где-то слева и разорвались в стороне от нашего НП. Боевая обстановка и необходимость выполнить приказ Новикова отвлекли от мыслей о Леве. "Обстреляю минометчиков", – подумал я и спросил у разведчиков координаты вражеской батареи. Они не могли сказать – враг хитрил – и сегодня и раньше вел огонь редкими налетами, откуда – точно определить нельзя. Ползком добрался до НП. Стал рассматривать через стереотрубу передний край. Траншеи нашей пехоты были метрах в пятистах. За ними шло проволочное заграждение. С полкилометра далее просматривалась вражеская передовая. За рекой, покрытой снегом, скрывшим очертания ее берегов, на высоком холме виднелся Петриков. Одно место во вражеской обороне показалось подозрительным. Траншея там изгибалась углом, на котором бруствер был выше, чем везде. "Пулеметное гнездо или блиндаж", – решил я и стал внимательно наблюдать. Но без толку: время шло, немцы ничем себя не обнаруживали. "Боятся голову высунуть, а может, спят, гады! Сейчас разбужу!" Подготовив данные для стрельбы, проверив их несколько раз, подал первую команду. Снаряд прошелестел над нами и разорвался в нейтральной полосе. Третий взорвался рядом с углом траншеи. Перешел на поражение – добавил залп батареей. Фонтаны снега и земли окружили бруствер: "Теперь спите… мертвым сном!" – зло подумалось мне. Прикинул данные по участкам немецких траншей справа и слева: может, пригодятся – обнаружит еще себя фашистская сволочь чем-то?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});