Берег, по которому шло наступление, очень изрезан оврагами и холмами, заросшими мелким лесом и лознякам. Это помогало противнику в обороне, но и способствовало маневру наших подразделений. При попытках задержать наступающих роты обходили врагов с фланга, и гитлеровцы пятились и пятились назад, ближе к Мозырю. Так продолжалось весь день. Взятых у врага оврагов и холмов было столько, что счет им потеряли, но Мозырь был все еще далеко.
К вечеру пришел приказ – усилить темп наступления, во что бы то ни стало первыми ворваться в Мозырь! "Помню, мы, не дождавшись ужина, хотя не обедали и днем, начали решительное наступление, – написал мне Василий Иванович Турчанинов; участник этого боя. – Противник.вначале оказывал серьезное сопротивление, а затем оно заметно ослабло, и все роты стали стремительно продвигаться вперед; к 2-3 часам ночи 14 января вышли в район нынешней улицы Пролетарской, западнее моста через реку. Остальная часть города была взята к этому времени другими частями фронта".
Наш дивизион продвигался слева от города. Когда переправляли гаубицы, ледяной покров Припяти стонал и путал нас звуками образующихся трещин. Но все обошлось благополучно.
В "Правде", которую мы прочитали через несколько дней, был напечатан приказ Верховного Главнокомандующего о присвоении нескольким частям, в том числе и нашей дивизии, наименования Мозырских.
Москва салютовала войскам, освободившим Мозырь и Калинковичи, двадцатью залпами артиллерийских орудий.
У меня в эти дни произошло большое событие: во время боев за Мозырь я подал заявление о приеме из кандидатов в члены партии. Через две недели, в начале февраля, Николай Борисович Ивушкин вручил мне партийный билет. Начальник политотдела пришел к нам прямо в дивизион, созвал всех получающих партбилеты в штабной блиндаж и вместе с замполитом дивизиона капитаном Павлом Васильевичем Коваленко горячо поздравил нас. Представляя меня начальнику политотдела, замполит не утерпел, похвастался:
– Наш воспитанник; звание получил на фронте. Тот сразу же задал мне вопрос из Устава партии:
– Расскажите о партийных группах, создаваемых во внепартийных организациях.
Устав я, конечно, читал, но тут растерялся, на вопрос не ответил и покраснел, как маков цвет. Николай Борисович разъяснил, что говорится в Уставе, при этом он внимательно смотрел на меня, и, видно, надолго запомнилось ему мое огорченное лицо. Спустя 27 лет после войны, когда я снова увидел начальника политотдела, в 6 часов вечера у Большого театра 9 мая 1972 года, он узнал "отличившегося" при вручении партбилетов молодого, покрасневшего до ушей офицера. Верно говорят: нет худа без добра!
После взятия Мозыря дивизию вернули на правый берег Припяти и бросили выше по реке. Здесь, против Петрикова – маленького левобережного городка, оставался небольшой участок правого берега, где еще находились немецкие войска. Стрелковые полки блокировали его и вышли на берег реки справа и слева.
Наступил март. Потеплело. А у меня, Мартынова, Новикова, бойцов-связистов на душе ледяной ком нетаюшей боли. Случилось большое горе: Гена Беляев тяжело ранен, контужен и выбыл из полка. Когда подходили под Петриков, немцы практически не сопротивлялись. А потери у нас были, и большие. В основном – от противопехотных мин и фугасов. Их до сих пор кругом достаточно. Даже приказ из-за этого особый издан: ходить и ездить на оставленной врагом территории только по проверенным саперами тропам и дорогам.
Гена шел с командиром дивизиона на новый НП, чтобы узнать, куда тянуть связь. Увидел саперную лопатку – валялась в стороне, прямо на снегу. Автоматически повернул к ней, хотел взять – пригодится, и – взрыв! Наступил на мину. От контузии и раны потерял сознание. Новиков, как мог, перевязал остаток ноги и на руках притащил Гену в санбат. С такой раной не задержали, отправили в тыл. Так мы расстались с Генон. Я ходил сам не свой: из госпиталя писем не было… Оставалась надежда – может, подаст весть моим родителям? Месяц назад я просил его написать моей матери и дал домашний адрес. И не случайно сделал это. В каждом из последних маминых писем звучало столько тревоги за меня, что мне становилось не по себе. Я просил Гену успокоить моих родителей, старался развеять их опасения бодрым тоном своих посланий:
"…Мама, зачем ты себя так расстраиваешь! Живу я совсем не в таких опасностях, как ты думаешь. Здесь воевать в десять раз легче, чем на прошлогоднем фронте. Вот вчера спрашиваю ребят: будем мы живы? Конечно, отвечают. Война кончится – приеду в Иваново. Обязательно!" О том, что Гену ранило и его уже нет со мной, я умолчал.
…Говорят: пришла беда – открывай ворота. В конце марта, месяц спустя после ранения Беляева, меня вызвали к командиру дивизиона. В штабном блиндаже были Мартынов, Новиков, Коваленко. Мартынов сказал:
– Борис, мы получили письмо от твоего отца. Оно послано Беляеву, но касается тебя, я должен прочесть тебе его.
Он начал читать, а мое сердце уже подсказывало: что-то случилось с Левой!
"Иваново, 11 марта 1944 г.
Если около Вас сейчас Борис, то при нем это письмо не читайте (тогда эту фразу Николай пропустил).
Уважаемый товарищ Беляев. Здравствуйте!
На днях наша семья получила Ваше письмо. Вы прислали его в адрес жены. Спасибо за Ваши теплые строки, за Ваш привет, который Вы шлете нам с фронта. Вы пишете, что Вы с Борисом друзья, что его радости и горести являются такими же и для Вас. Нам, родителям Бориса, очень приятно знать, что у него в той тяжелой обстановке, в которой он находится вот уже 4-й год, есть все же человек, с которым он может отвести свою душу: поговорить, посоветоваться, поделиться впечатлениями и т.п. и т.д. Без этого жить человеку тяжело. Вот эта Ваша близость к нему и дает мне основание написать данное письмо Вам. Как Вы решите, как Вы надумаете нужным сделать, пусть так и будет. Нам издали этот вопрос решать трудно, а Вам виднее. Дело вот в чем. Нам Борис пишет довольно часто. Вчера мы получили от него последнее письмо с маленькой фотокарточкой[19]. Выглядит как будто неплохо. И в каждом письме он неизменно спрашивает, что пишет Лева.
Мать как-то ему написала, что сообщит его адрес. Сейчас он его спрашивает. Но, дорогой товарищ, Борис еще не знает того страшного, ничем не излечимого нашего горя, которое мы переживаем вот уже три месяца. Наш бесценный, золото наше – Лева погиб 15 декабря 1943 года. Официальное известие об этом мы получили 11 января. Сил никаких нет, чтобы говорить об этом. И сейчас пишу Вам, а слезы душат горло и застилают глаза. Мы решили не писать об этом Борису. Если нам тяжело семьей переживать это горе, то ведь он там один, ему еще тяжелее. Так мы и не писали. Но тяжело быть и неискренним перед Борисом. На его вопросы приходится отмалчиваться. Письма получаются фальшивыми, а это неприятно. Вот я и обращаюсь к Вам, как к другу Бориса, просто за советом, как поступить? Писать ли о случившейся трагедии ему? Ведь это были такие братья-друзья, что я не знаю, кто еще так жил, как жили они. И это известие, конечно, для Бориса будет убийственным. Как Вы на это ответите, так мы и сделаем. Конечно, рано или поздно Борис и сам это узнает, А вот как сейчас? Мать боится, что, узнав о смерти Левы, он полезет на рожон, чтобы отомстить проклятым немцам, тогда мы и его потеряем, последнюю нашу надежду.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});