Читать интересную книгу Групповые люди - Юрий Азаров

Сталин улыбнулся: "Как сказал бы Бухарин, Барбюс сразу поставил все точки над "i": в интересах дела, в интересах построения социализма кто-то должен получить право распоряжаться человеческими жизнями". Право. Смерть. Народы. Государственное устройство. Перевороты. С этим он впервые столкнулся там, в духовной семинарии, когда стал читать Гюго: "Отверженные", "Человек, который смеется", "Девяносто третий год". Иероним Гермоген нашел у него последнюю книгу.

— Из самых жестоких ударов рождается человеческая ласка. Вы тоже об этом неоднократно говорили, отец Гермоген, — сказал семинарист.

— Думай о том, как с помощью ласки наносить врагам несокрушимые удары. Если ты научишься этому, ты достигнешь многого.

— Разве можно без крови чего-нибудь достичь?

— Союз невидимого меча и обворожительной ласки — вот непобедимое оружие воинствующей церкви. Запомни: невидимого… А за чтение непозволительных греховных книг я все же тебя накажу продолжительным карцером, Джугашвили. И этого безбожника Гюго я у тебя конфискую…

Сталин вспомнил свою продолжительную беседу с Барбюсом.

— Вы в прошлый раз меня убедили в том, что только непримиримая борьба с врагами революции может привести к победе социализма, — сказал Барбюс. — Многие говорят: всякая революция требует крови, а у меня мягкое сердце, и потому я не хочу революции. Предатели и социальные консерваторы, говорящие так, жалко близоруки, если они только не разыгрывают комедию. Мы, живущие вне Страны Советов, находимся в условиях кровавого режима. Несправедливость и убийства окружают нас. Мы научились не замечать ни страданий, ни репрессий, ни убийств. Мне рассказывал ныне покойный руководитель ОГПУ Менжинский, что нелепо обвинять в жесткости или неуважении к человеческой жизни целую партию страны, конечной целью которой является братство и равенство всех людей на земле. Он показал мне, как бережно, умно, внимательно в вашей стране переделывают, и переделывают не только уголовников, но и политических преступников.

Сталин проникся тогда особым подъемом, тем редкостным подъемом души, который возводит человека на самые последние вершины идеала. Он говорил с такой убежденностью и с такой болью в сердце, он так проникновенно вглядывался в Барбюса, и глаза его так искренне и пламенно покрывались слезой, и голос так естественно дрожал, что французский писатель ощутил в себе некую великую причастность не просто к разговору, а к великому священному таинству.

— В принципе мы против и наказаний, и ужесточения жизни. В принципе мы идем к такому идеальному устройству, когда люди будут руководствоваться не административными ограничениями, а исключительно моральными нормами. Но пока что жизнь требует поступать не в соответствии с идеалом, а в соответствии с той реальностью, которая нас окружает, и поступать так, чтобы наши действия не противоречили идеалу. Это сложная и социальная и нравственная задача, товарищ Барбюс. — Сталин раскурил трубку и продолжал:- Я знаю, что нас обвиняют во многих репрессиях. И я это не отрицаю. Мы многих изолируем. Проблема репрессий, скажу я вам, сводится к тому, чтобы найти минимум, необходимый с точки зрения общего движения вперед. Преуменьшить этот минимум — так же преступно, как преувеличить. Тот, кто щадит людей, готовящихся действовать во вред делу всего человечества, преступник. Спаситель убийц — сам убийца. Подлинная доброта должна простираться и на будущее. Если бы русская революция, к великой радости кучки идеалистических ханжей, приняла систему механического всепрощения и не стала бы защищаться тем же оружием, которое враги обращают против нее, то она недолго бы продержалась. Ее задушили бы Франция, Англия, Польша, они немедленно ввели бы в Петроград царя и белогвардейцев, что, впрочем, эти державы и пытались сделать всеми средствами. Если дело революции живет, если оно уже сейчас украшает собой будущее, то это потому, что революция всегда безжалостно и беспощадно уничтожала омерзительную сеть предательств и все заговоры, готовящие удар ножом в спину: заговоры белогвардейцев, империалистических шпионов, дипломатов и политиков, саботажников, эсеров и анархистов, националистов-меньшевиков, перерожденцев-оппозиционеров, которых в той или иной степени поддерживали из-за границы, — словом, всей остервенелой своры, питающей бешеную ненависть к стране, которая подала потрясающий пример победоносной борьбы за свободу труда и человеческое достоинство.

Сталин подошел к календарю. Страничка показывала — 20 декабря 1934 года. Подумал: кажется, неплохо прошла встреча с Барбюсом. Ему, Сталину, незачем хитрить, извиваться, что-то скрывать. Борьба есть борьба. И пусть во всем мире знают, что он беспощаден в этой борьбе. Год тому назад ренегат Троцкий написал о себе книгу и издал ее в Берлине. Даже в этой книге он оказался не на высоте. Он сказал об этом Барбюсу. Спросил в лоб:

— Вы читали книгу Троцкого "Моя жизнь"?

— Читал, — ответил Барбюс.

— Вам понятно, что мы должны были изъять из партии столь непостоянный, столь отвратительно вихляющий элемент? Вы обратили внимание, что он даже на похороны Ильича не приехал. Отдыхал, видите ли, в Сухуми. А перед этим? В самое жаркое для страны время он напрочь на год из-за своих амбиций выключился из работы. Колит, видите ли, у него. Инфлюэнция. Подагра. Да у нас у каждого партийца этих болезней не сосчитать. Симулянт. И не постыдился об этом написать. Как мы должны были поступить с ним? Мы поступили так, как потребовал наш народ. Сурово? Мы его сослали в теплые края. Но он же не прекратил и там своей контрреволюционной деятельности. Сам пишет о том, что отправил из Средней Азии около тысячи писем. О чем эти письма? О том, как надо брать власть в свои руки! Нет, мы долго терпели издевательства Троцкого и ему подобных. Мы были слишком мягкими, и от этого были многие беды.

— Вы даете новую концепцию гуманизма? — спросил Барбюс.

— Безусловно, — ответил Сталин. — Наш гуманизм мужественен, суров, справедлив и честен. Он лишен того гнусного слюнтяйства, когда на первый план выдвигаются такие ложные свойства, как совесть, милосердие, сострадание и прочая дребедень. Сильному человеку не нужны эти объедки буржуазной морали. Когда большевики пришли к власти, они сначала проявляли по отношению к своим врагам мягкость. Меньшевики продолжали существовать легально и выпускали свою газету. Даже кадеты продолжали издавать свою газету. Когда генерал Краснов организовал контрреволюционный поход на Ленинград и попал в наши руки, то по условиям военного времени мы могли его по меньшей мере держать в плену, более того, мы должны были бы его расстрелять. А мы его выпустили "на честное слово". И что же? Вскоре выяснилось, что подобная мягкость только подрывает крепость советской власти. Мы совершили ошибку, проявляя подобную мягкость по отношению к врагам рабочего класса. Если бы мы повторили и дальше эту ошибку, мы совершили бы преступление по отношению к рабочему классу, мы предали бы его интересы. И это вскоре стало совершенно ясно. Очень скоро выяснилось, что чем мягче мы относимся к нашим врагам, тем большее сопротивление эти враги оказывают. Вскоре правые эсеры — Год и другие и меньшевики организовали в Ленинграде контрреволюционное выступление юнкеров, в результате которого погибло много наших революционных матросов. Тот же Краснов, которого мы выпустили "на честное слово", организовал белогвардейских казаков. Он объединился с Мамонтовым и в течение двух лет вел вооруженную борьбу против советской власти… Мы убедились в том, как мы ошиблись, проявляя мягкость. Кстати о красном терроре и о смертных казнях: Мы, разумеется, сторонники отмены смертной казни. Кроме того, мы думаем, что для нас нет никакой необходимости сохранять ее во внутреннем строе Союза. И мы давно уже отменили бы смертную казнь, если бы не наше внешнее окружение, если бы не империалистические державы. Они вынуждают нас сохранять, для обороны нашего существования, смертную казнь.

31

— Откуда вам известны эти цифры? — спрашивал Карнаухов.

— Оттуда! — отвечал я, указывая пальцем в потолок.

— Откуда именно? Из какой страны вы получили эти данные?

— Сказать вам правду? — проговорил я шепотом и придвинулся к рыжей физиономии Карнаухова. — Я слышу голоса. В последнее время все чаще и чаще. Я чувствую, что мне выделен один ангел, который на все мои вопросы отвечает незамедлительно. Хотите, я поговорю с ним…

— Прекратите шутовство, — прервал меня Карнаухов.

— Вот видите, вы не желаете меня слушать. Но знайте, что мой ангел может сделать все, о чем я его попрошу. Может прекратить это нелепое дознание и перенести сцену нашей беседы в подвальчик "Арагви" или в ресторан "Урал", что на улице Чернышевского находится. Я могу попросить ангела, чтобы он вам сделал что-нибудь приятненькое, потому что зло он творить не умеет…