Читать интересную книгу Групповые люди - Юрий Азаров

Максимов замолчал и обвел меня с Любой взглядом. Люба, я видел это, сжалась и не могла вымолвить слова.

— Вы понимаете, для чего Сталин так дотошно въедался в своих приближенных? — спросил у нас Максимов. И ответил:- Чтобы не было пустых мест. Чтобы не было неясного пространства в сознании человека. Чтобы все сознание было заполнено революционностью. И он сам подавал пример такой заполненности. Отказ обменять своего сына Якова на пленного генерала — это, знаете, пример не просто изуверства, это пример всем, как надо поступать с близким, если он окажется способным даже не предать революцию, а хотя бы слегка усомниться в ее силе или справедливости.

— Усомниться в справедливости, даже если очевидна ее несправедливость, — сказал я. — А как же твой отец в немилость попал? — спросил я.

— Я точно не знаю, но кое-что помню и могу связать. Вместе с отцом загремели тогда и друзья отца — Орлов и Сизов. Мне однажды удалось подслушать их разговор. Отец говорил: "Мне, чтобы выполнить план, нужно еще тысяч триста заключенных". — "Где я их возьму? — отвечал Сизов. — Мы уже хватаем без разбору, на рынках, в кинотеатрах, на площадях, берем всех, кто мало-мальски по виду крепок. В этом месяце наскребли полтораста тысяч, ты — еще триста". — "Ну тогда не выполним плана", — говорил отец. "Делаем попытку еще раз прочесать всю страну", — сказал Орлов.

А месяца через два отец снова говорил, что людей нет, что работать не с кем, что нужно еще тысяч триста. А потом его слушали на Политбюро. И там отец снова ссылался на то, что нет рабсилы. Сталин ему сказал:

"Вы подумайте, товарищ Максимов, почему у вас так получается? Подумайте, а через две недели доложите".

Через две недели у отца был микроинфаркт, а еще через две недели его, больного, арестовали.

Максимов что-то показывал, угощал, доставал какие-то банки, открывал бутылки, и в какую-то минуту вывел меня на кухню и там шепотом спросил:

— Старик, в каких ты отношениях с Любой?

— Ни в каких, — ответил я.

— Я так и понял. Старик, у меня к ней самые серьезные намерения.

— Так быстро?

— Ну серьезно, старина. Будь другом. Она — копия моей матери. А мать по ночам мне снится. Я, как она вошла, ахнул, думал — померещилось, мать из гроба встала. У тебя есть ее адрес? Откуда она?

— Из Запорожья. А учится в Ленинграде, в ЛГУ. Больше ничего не знаю. — Мне вдруг стало не по себе; какая-то чушь собачья.

Мы вошли в комнату. Люба удивленно посмотрела на нас.

— У Льва Федоровича серьезные намерения, — сказал я, улыбаясь, должно быть, по-идиотски, — Он желает произнести тост и сделать предложение,

— Люба, — произнес торжественно Максимов. — Я хочу, чтобы вы никогда не уезжали из Москвы. За это и выпьем.

Слава бегу, у Максимова хватило разума не делать глупостей. Затем мы вдвоем проводили Любу на поезд.

К моменту отхода экспресса Максимова совсем развезло, и он полез к Любе целоваться, заодно делая ей предложение. Люба смеялась, отбиваясь от него своими маленькими кулачками. Я не вытерпел и схватил Максимова за воротник. Напоследок совсем ерунда получилась. Поезд тронулся, в моих руках был оторванный максимовекий воротник, а его хозяин на четвереньках стоял перед уходящим поездом: ему никак не удавалось отделить передние конечности от земли и сохранить при этом равновесие…

Я отвез Максимова домой и остался у него ночевать. Наутро он мне сказал:

— Ты поставил меня в неловкое положение перед Любой.

— Ты сам себя поставил и долго в этом неловком положении стоял.

— Что ты имеешь в виду?

— Реальность. Ты почему-то стал на четыре конечности, как Поскребышев.

— А зачем ты у меня оторвал воротник?

— Ты сам его оторвал и сказал мне: "На, подержи!"

— Я, кажется, хватил лишка. Неужели ты не мог меня остановить? Она, наверное, решила, что я алкоголик.

— А ты напиши ей, что ты совсем не пьешь, а твое упражнение на четырех конечностях означает ну что-нибудь вроде мистического танца с целью вызвать добрых богов.

— Ты смеешься, а я совершенно потрясен. Она как две капли воды похожа на мою сестру.

— Ты же говорил на мать.

— Это одно и то же. Раз на сестру, значит, и на мать. Это и дураку понятно.

— Ладно, дружище, я оказался за бортом, не мог бы ты подыскать мне работенку?

— А что произошло?

Я объяснил. И чем больше я говорил, тем суровее становился Максимов, он теперь уже ощущал себя не просто обыкновенным выпивохой, который пойдет минут через двадцать сдавать бутылки, чтобы наскрести на пиво, а стражем революции. Он мне сразу сказал:

— Нет, старик, ты неправ. Так нельзя.

И эти его суровые слова означали: "Мне не хотелось бы видеть тебя в своем доме". А может быть, этого и не хотел сказать мой добрый приятель Максимов. Может быть, мне просто все это тогда показалось.

30

Я не хотел тогда связывать ночной визит Шкловского с допросом У Чаянова. Шкловский прибежал ко мне ночью. Долго стучал. Во мне что-то тогда сильно оборвалось. Я стал прятать рукописи, а он стучал и стучал в дверь. Когда я открыл, он сказал:

— Вы что, самогон варите или деньги печатаете?

— Я спал.

— Да не спали вы. Я видел вашу тень за занавеской. Вы метались но комнате как угорелый. А это что у вас? Ага, Фейхтвангер, "Москва 1937 года".

Мне неприятно было то, что он стал перебирать мои книжки. Раскрыл Вышинского. Речи.

— Я лучше дам вам чаю, — сказал я, отбирая у него Вышинского.

— А знаете, я нашел сослуживца Ежова. Он такие вещи мне порассказал. Любил пожить этот Ежов…

Шкловский стал рассказывать мне о Ежове и об отношении к нему Сталина.

Я молчал. Не мог прийти в себя. Что же это происходит? Перед приходом Шкловского я писал о Ежове, Сталине и о ежов-ской операции 1937 года. Почему Шкловский вдруг заговорил о Ежове? Может быть, ему удалось побывать в моей квартире еще вчера и позавчера? Но я же всякий раз тщательно прятал рукопись в тайник, который соорудил в коридоре. Я даже ставил метки: набрасывал на подстилку, которой была прикрыта рукопись, нитку. И эта ниточка всегда была на месте. Я спросил у Шкловвского:

— А почему вы вдруг заинтересовались Ежовым?

— Говорю же вам: встретился случайно с его сослуживцем. Он его же и арестовывал. Неслыханная человеческая трагедия. Говорят, он был мягким, добрым человеком. Пел оперные арии, любил музыку, а потом пошло и пошло.

— Что пошло?

— Ну это, экзотерическое: загадочные казни, пытки, репрессии.

— Странно, мне уже второй человек талдычит об этом, — сказал я, решившись рассказать ему совершенно фантастический эпизод, который мне недавно приснился. — Представьте себе, Сталин вызывает Ежова, просит у него подготовить точные сводки о количестве репрессированных по регионам и национальностям, а потом, когда Ежов уж собрался уйти, спросил у него: "Вы, кажется, поете?" — "Пою", — ответил Ежов. "Я слышал, что вы любите петь арию Бориса Годунова". — "Да, товарищ Сталин, люблю арию "Достиг я высшей власти…". — "И часто вы ее поете?" — "По утрам, когда бреюсь, товарищ Сталин". — "Я бы хотел, чтобы вы мне спели эту арию. Только не сейчас. Завтра в полночь. И сводки к этому времени принесете". — "Хорошо, товарищ Сталин", — ответил Ежов и собрался было уйти. Сталин в это время протянул руку, и Ежов решил, что Сталин его торопит, дескать, проваливай. Но Сталин с обидой в голосе сказал: "Что же вы, товарищ Ежов, руки мне не хотите подать. Решили зазнаться или уже достигли высшей власти?" Ежов поспешно схватил обеими руками маленькую сухонькую ручку вождя и припал к ней губами: "Спасибо за доверие, товарищ Сталин".

На следующий день Ежов вошел тихонько в кабинет. Сталин обратил внимание, что на нем новенький синий костюм. Ежов между тем рассматривал огромный ларь у окна с круглыми отверстиями на верхней крышке. "Вы мне сделаете большое одолжение, товарищ Ежов, если будете петь в этом помещении. И давайте условимся: как только я постучу по крышке вот так, — Сталин стукнул резко и еще прищелкнул пальцами, — так сразу начинайте петь. Это нужно, товарищ Ежов. Для партии нужно. А теперь залезайте в сундучок, там достаточно просторно". Ежов открыл крышку, влез в ящик и закричал: "Тут чья-то голова, товарищ Сталин". — "Ну вы же не красная девушка, товарищ Ежов. Что же вы испугались головы. Она даже укусить вас не способна. Вы сами удалили эту голову. Это голова Генриха Гимлеровича Ягоды". Крышка захлопнулась, и на пороге показался широкогубый лысеющий человек в огромном пенсне. Человек положил на стол бумаги. "Это списки всех уничтоженных: родственники, близкие, меньшевистски настроенные, слесари, музыканты, редакторы, печники, виноделы, писатели, художники, мужчины, женщины и старики. Детей мало". Как только гость сел на ларь, Сталин стукнул кулаком по столу, прищелкнул пальцами, и гость ошалело посмотрел вниз, откуда слышалось отчетливое пение: