Читать интересную книгу Поля Елисейские - Василий Яновский

Вот против них-то и ополчился Софиев, клеймя попытку разбить "организационное единст-во". Впрочем, группа эта сама собою вскоре рассыпалась и без особых заслуг со стороны Софиева. Лучшее что осталось от "Перекрестка", полагаю, тетрадь, куда члены кружка записывали коллек-тивные стихи огорченных и веселящихся поэтов. Помню эпиграмму на меня (автор, кажется, Смоленский):

Блажен прозаик, отстранивший лиру,

Он легкой музыкой несом:

То "Колесом" прокатится по миру,

То "Мир" прокатит колесом.

Кстати, прозаиков в "Перекрестке" почему-то представлял Алферов; он появился на Монпар-насе с одним рассказом "Дурачье". И больше, пожалуй, никогда нигде не обнародовал. Иванов его прозвал "Восходящим светилом малярного искусства". Ибо кормился Алферов именно малярным ремеслом (а в то время другой "живописец" - за Рейном .- добился уже полного признания).

Действительно, Алферов вскоре встретил милую и богатую русскую барышню из правого лагеря и как подающий надежды сотрудник "Чисел" без труда обвенчался с нею... Он зажил сложной, обеспеченной жизнью человека делового, вспоминая, вероятно, с ужасом свое монпар-насское прошлое.

Впрочем, многие литераторы продолжали навещать его в книжном магазине, поддерживая связь. Поначалу он охотно помогал мелочью пристававшим сверстникам, но постепенно такая роль ему, разумеется, надоела. (Мне Алферов по первому слову однажды вручил несколько сот франков на квартирный "терм", сделал это легко, просто и без напутственной проповеди.)

Было в нем что-то старинно-русское, мягкое, вернее, славянское, "откровенное" и, естествен-но, талантливое, так что его успех у барышень вполне оправдан. А литература его не вышла! Искусство профессиональное вещь противоестественная.

Беседовать с Алферовым было приятно, но не интересно - проза, как кредитный билет, требует наличия настоящего золотого запаса; только поэзии позволительно быть глуповатой.

Случилось, что Алферов наконец отказал в какой-то мелочи упорно надоедавшему приятелю НН... Последний это пережил как разочарование мирового порядка. Оказывается, уверял НН., он ходил к Алферову так часто единственно чтобы защищать его от налетов бесцеремонных знако-мых. ( Иначе говоря, НН. боялся, что без его советов и помощи Алферов раздаст всем свое имуще-ство... В этом анекдоте много характерного для парижан 30-х годов.)

Судьба Варшавского в Париже была исключительная: все его любили и даже уважали. При-чем не только как человека и гражданина, умного собеседника или благонамеренного демократа, но именно как писателя, беллетриста... А ведь за все довоенные годы он напечатал только два рассказа: книгу свою он написал уже после войны.

С легкой руки Адамовича - особенно ценившего именно то, что ставило под сомнение дальнейшее существование литературы, - Варшавского называли "честным писателем". Под "честным" в то время подразумевали серьезный, без выдумок, правдивый, на манер Толстого... Причем забывали, что сам Толстой, кроме честности и гения, имел за собою еще сумасшедшую фантазию: он постоянно искал не только Бога, но и новых форм - от "Холстомера" до "Истории фальшивого купона". Встреча Нехлюдова с Катюшей на суде тоже может показаться "надуман-ной".

Мне эпитет честный по отношению к писателю напоминал главу из "Записок писателя", где Достоевский высмеивает французов, в один голос твердивших, что Мак-Магон "храбрый генерал"!

- Когда про генерала можно только сказать, что он храбрый, то это означает, что генерал сей особым умом не блещет... (Цитирую по памяти.)

Вот нечто подобное мне чудилось всегда за упорно повторяемым эпитетом "честный" (и ничего больше) относительно беллетриста.

- Что ж, написал один рассказик и всю жизнь будет считаться писателем! - возмущался Поплавский, где-то с Варшавским не поладив.

Варшавский внушал доверие своей "скромностью", подчеркнутой совестливостью, ложной растерянностью, смесью принципиальности и деликатной уступчивости.

Мысли его, не всегда оригинальные, были из лучших источников: Бергсон, Толстой.. И высказывал он их с такой откровенной взволнованностью, что нельзя было не проникнуться симпатией к этому милому молодому человеку.

Раз после доклада Варшавского кто-то из публики крикнул: "Лошади едят сено!..." И Адамо-вичу стоило большого труда потом убедить слушателей, что даже такая простая истина не лишена ценности в наш век!

И никто, кажется, не догадался, что Варшавский больной мальчик, что он родился левшой, которого "переобучили". Что он органически не в состоянии "закончить" работу, будь то собст-венный рассказ или чужое философское сочинение.

Прожив много лет без отца, в одной комнате с матерью, Варшавский упорно искал "героя", отдавая себя чересчур охотно под покровительство то Адамовича, то Фондаминского, то Вильде, то о. Шмемана или Денике и многих других. "Влюбленным" он мог быть одновременно в несколь-ких и слушался своих наставников не за страх, а за совесть, что последним почти всегда нрави-лось. Варшавский честно участвовал в "смешной" войне и, вернувшись из плена, был удостоен французской военной медали. Впоследствии, возмужав, он написал и издал две ценные книги...

Кроме удачной женитьбы Алферова припоминается мне еще один буржуазный монпарнас-ский брак... Адамович привел к нам именно с этой целью дочь Стравинского. И Юрий Мандель-штам с ней обвенчался. Новобрачная хворала туберкулезом, совсем как в романах 19-го века: через непродолжительное время она скончалась, оставив мужу младенца, девочку.

В 1937 году, кажется, я проезжал на велосипеде по Эльзасу и вблизи Кольмара наткнулся на Юру Мандельштама; там, на горе Шлютц (или что-то фонетически похожее) я подержал на руках сверток с его дочкой - четверть века тому назад. Говорили мы о Грюневальде, которого я тогда "открыл".

Мандельштам был очень предан литературе и писал с большим рвением главным образом серые стихи. Играл он с азартом в шахматы и бридж, но прескверно.

Адамович, критик, можно сказать, мягкий, тактичный ("музыкальный") после десятилетия творческой деятельности Мандельштама раз написал в своей очередной рецензии: "Кстати, право, еще не поздно Мандельштаму начать подписывать свои стихи каким-нибудь псевдонимом..." (цитирую по пямяти).

Но Мандельштам не собирался отказаться от своего имени. Родители его москвичи, милей-шие люди - души не чаяли в сыне и дочке (Татьяне Штильман). Из всей семьи только Юра при-нял православие, пережив соответствующий религиозный опыт; и он же один погиб в немецком лагере. Произошло это как ни странно в связи с бриджем... Юра обожал карты, хотя больших способностей в игре не проявлял. Раз вечерком он пробрался из своей квартиры на следующий этаж (в том же доме) на квартиру другого сотрудника газеты "Возрождение". Там вчетвером сели за карты. А Мандельштаму, между прочим, как еврею "по расе", полагалось после 8 часов сидеть дома.

Полиция случайно нагрянула и арестовала нарушителя закона. Юрия Владимировича увезли в лагерь Компень, где он имел еще возможность общаться с матерью Марией и Фондаминским. Затем они все исчезли. Какой набор бессмысленных случайностей!

Мандельштам принадлежал к "группе" Терапиано. Многие начинающие поэты, в том числе и Смоленский, отдавали себя под опеку Терапиано. Но, расправив собственные крылья, они поспеш-но отделывались от лишнего груза и часто платили Терапиано черной неблагодарностью... Однако Мандельштам до конца остался верным своему патрону.

Софиев мечтал о том, чтобы собрать в одну организацию все кружки зарубежной литературы, а Терапиано стремился обучить их мастерству стихосложения - на свой салтык. Тень метра, строителя стихов, Гумилева, Брюсова не давала покоя Терапиано, и это тем более досадно, что, не касаясь его поэтического дара, шармом или магией он никак не обладал.

Был Терапиано внешне тускловат; стихи он любил и по-видимому знал. Но к прозе на ред-кость был глух! Молодым поэтам, если они признавали его авторитет, он старался услужить.

Под крылом Терапиано начинал Смоленский (в лагере Ходасевича)... В характере Смоленско-го было нечто объединявшее его с Ивановым и Злобиным моральное гнильцо. Но умом или даром Иванова он, конечно, не обладал. Смоленский умел с толком и смаком повествовать о собственной смерти. Эта тема казалась ему и трагической, и значительной. Но в противополож-ность Иванову или Мережковскому, тоже распространявшихся на этот счет, Смоленский, действительно, скончался молодым, что, увы, задним числом объясняет многое.

Гимназистом Смоленский влюбился и сочетался законным браком с румяною, полногрудою девицей. Тогда он пел стихи о "ласточке белогрудой"... Постепенно заинтересовался водкою, разошелся с женою. Хорошенький, смуглый мальчик во фраке, кокетливо поигрывая бедрами, декламировал с эстрады о "пьяном поэте" и что "каждая ночь бесконечна".

Знакомясь с дамою, он довольно грубо тут же начинал приставать к ней. Восседал у "Доми-ника" "на жердочке" и, чокаясь, порочно улыбался. А то вдруг затевал ссору с хорошенькой, туберкулезно-миниатюрной А.