П.Н. Милюков на мой вопрос твердо объяснил, что он не может рекомендовать Вишняка на эту должность, о чем я немедленно оповестил Марка Вениаминовича. В связи с этой беседой Милюков выразил свое мнение относительно некоторых политических или общественных сотруд-ников. Было грустно (и весело) его слушать. Увы, он отдавал себе отчет в людях без всяких иллюзий... Несколько снисходительнее отозвался только об одном Зензинове.
Жил тогда Павел Николаевич с женою в одной большой комнате, питаться приходилось эрзацами. Как-то на рынке появился запас копченых угрей, и я ему принес фунтик в подарок... Оказалось, что сотрудники "Последних новостей" поодиночке уже успели ему притащить по свертку этих злополучных угрей, за которые он, впрочем, платил. Я было смутился, но супруга Милюкова ("молодая") меня властно успокоила:
- Ничего, Павел Николаевич их любит и съест.
Вскоре чета переехала в Aix-en-Provence, где П. Милюков и скончался. В его обществе я себя чувствовал точно по соседству с мамонтом: ошеломляла смесь черт и способностей допотопных, могучих и загадочных существ.
В Марселе 1942 года я познакомился с бывшим русским консулом, продолжавшим выдавать эмигрантам справки, необходимые для получения визы. Не помню его фамилии, что-то украин-ское; мягкий, умный, седеющий южанин, пригвожденный к постели застарелым недугом.
Обычно его дочь выполняла обязанности секретаря; но случилось так, что она отлучилась на несколько дней, и я вынужден был сам отстучать на машинке свои удостоверения под диктовку добрейшего, хитрейшего консула, державшего у своего изголовья все необходимые ему предметы: лекарства, папиросы и штемпель с бланками. У него что-то приключилось с ногами, и он не мог передвигаться.
Мы с ним подружились; в результате он мне уступил по себестоимости чернорыночные папиросы и поделился "местными" сплетнями.
- Я хоть живу в стороне, за городом, а все важные персоны ко мне ездят сюда, даже прима-донны, - рассказывал он не без иронии.
Он лежал в постели зимой и летом в перегруженной до отказа вещами (точно ломбард) ком-нате. За большим окном полыхали марсельские, провансальские закаты; от райского изнеможения даже птицы уставали петь, а жадные пары целоваться. Пахло изнуряюще; ароматом пропиталась сама ткань бытия, неба и земли, моря и туманов... И это несмотря на южную пыль, голодных насекомых и близость множества открытых уборных.
Вообще все наши "старые" консулы были особого склада людьми, культурными и разговор-чивыми, явно не перегруженные работою. Помню, в Париже Кондауров - тучный влиятельный масон, встречал меня дружески-насмешливо:
- А, а, молодой писатель, вы, кажется, верите в трех богов?..
Славился шармом и savoir-faire Маклаков, но он принадлежал к "линии" послов, что совсем другая семья! Его петербургский грасс мог убедить и очаровать даже префекта Кьяппа. Все же Маклаков был и бюрократом, администратором, чиновником.. Черта, неожиданная для него и никем до сих пор не отмеченная.
Итак, марсельский консул продолжал свой рассказ... Оказывается, знаменитый марксист, ме-ньшевик, получая необходимое ему свидетельство о рождении, остался недоволен его официаль-ным западноевропейским текстом и просил добавить еще слова: "сын приходского священника".
- Ей-Богу, мне стало совестно, - поверял свои думы консул. - Верно, он сын попа, но все его товарищи eepui, и едет он по "еврейской" чрезвычайной визе, как-то стыдно отгораживаться при таких обстоятельствах! - И закончил знакомым припевом: - Бывало, русская интеллиген-ция... а теперь только собственную шкуру...
Тут уместно вспомнить еще другую громкую личность зарубежья - Сирина.
В "Письмах" Nabokov-Wilson (Ed. by Simon Karlinsky, Harper & Row, 1979) Эдмунд Вильсон, знаменитый американский критик и джентльмен, пишет Набокову:
"Июль, 1943. Человек по имени В.C. Яновский обратился ко мне за литературным советом. Он приложил маленький рассказ из "Новоселья", который мне кажется неплох, и нелепый "сцена-рий" романа, который звучит, как будто был написан для смеха. Знаете ли Вы что-нибудь о нем? Он сообщает, что в "среде русской Франции он пользовался некоторой популярностью".
Я послал Вильсону рассказ "Задание-выполнение" и краткое резюме "Портативного бессмер-тия".
Казалось бы, чего проще при этих условиях для русского джентльмена и писателя поддер-жать вновь прибывшего из Европы эмигранта и независимо от личных симпатий сказать влиятель-ному американцу: "Если Вам рассказ понравился, помогите литератору его напечатать".
Но нет. Это было бы слишком "пошло" для Набокова. Вот его ответ:
"Июль, 1943... О Яновском. Я часто встречал его в Париже, и это правда, что его работы оценивались положительно в некоторых кругах. Он he-man (...) Если Вы понимаете, что я имею в виду". Редактор или издатель писем поставил многоточие, обозначающее пропуск. Слово he-man трудно перевести, буквально мужчина, пожалуй, грубый человек, солдафон.
И Набоков продолжает:
"Он не умеет писать. Мне случилось сообщить Алданову, что благодаря Вам я имею возмо-жность печатать здесь свои произведения и, надо полагать, об этом все узнали, и теперь Вы начнете получать множество писем от моих несчастных собратьев (poor brethren)".
Бедный Набоков. Тут, пожалуй, следует напомнить, что он никогда, никому, никакой профес-сиональной помощи не оказывал. Обо всех писателях, за исключением, быть может, одного Хода-севича, он отзывался с одинаковым презрением. Достоевский - "третьестепенный писатель", а "Война и мир", это я слышал от него в Париже, - "недоделанная вещь". Набоков принадлежал к тому весьма распространенному типу художников, которые чувствуют потребность растоптать вокруг себя все живое, чтобы осознать себя гениями. По существу, они не уверены в себе.
Достоин внимания следующий эпизод. В тридцатых годах в Париже Фельзен и я отправились в одно французское издательство к Габриэлю Марселю - узнать о судьбе наших книг.
Там в кабинете редактора мы застали уже собиравшегося выйти Сирина.
- Вот, - сказал философ (он тогда еще не был экзистенциалистом), - вот господин Сирин предлагает нам издать его произведение по-французски, - и он указал на свой длинный стол, где с краю лежало "Отчаяние".
Нам "Отчаяние" не могло нравиться. Мы тогда не любили "выдумок". Мы думали, что литература слишком серьезное дело, чтобы позволять сочинителям ею заниматься. Когда Сирин на вечере (в зале Лас Каз) читал первые главы "Отчаяния" о том, как герой во время прогулки случайно наткнулся на своего "двойника" (что-то в этом роде), мы едва могли удержаться от смеха.
Тем не менее Фельзен, чистая душа, быстро и решительно отозвался:
- Я знаю эту книгу. Это очень хороший роман.
На что стройный в те годы Сирин низко поклонился своим несчастным собратьям (poor brethren) и сказал:
- Merci beaucoup.
Но это уже глава из новой книги - на другом континенте, даже полушарии. А то Замечатель-ное Десятилетие кончилось и стало достоянием истории.
Братья, сестры последующих боен и мятежей, услышите ли вы наш живой голос?
Не жизни жаль с томительным дыханием.
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданием
И в ночь идет, и плачет, уходя...
1961 - 1983 гг.
Нью-Йорк