либо обходили обороняющиеся части, двигались вперед, чтобы не сбавлять темпа наступления. Роты, батальоны, полки, а иногда и целые дивизии оказывались в окружении.
Тучи пыли висели над выжженной степью. Пыль скрипела на зубах, забивалась в ноздри. Из багрового марева, как страшные призраки, возникали вражеские танки. Танки, танки, танки… Им не было числа, негде было укрыться от них в голой степи… Солдаты были измучены жаждой, усталостью, а главное — раздражены беспрерывным отступлением, ощущением своего бессилия.
Рота Касбулата, оторванная от основных сил, безостановочно двигалась на восток, пытаясь догнать армию. Больше, чем гибель, страшила всех угроза окружения.
В один из таких дней чудом добравшийся до них связной из штаба полка передал приказ зацепиться за высоту Н. Не успели они отрыть окопы, как появился противник. Артиллерия немцев, с ходу развернувшись, открыла огонь по позициям. В сумрачном послезакатном небе завыли снаряды. Запахло порохом и особым запахом вывороченной взрывами земли.
Перестрелка продолжалась всю ночь, а при первых проблесках нового дня Касбулат понял, что, если промедлить с отступлением хотя бы на полчаса, они будут уничтожены все до единого человека.
Впрочем, и отступление означало почти неизбежную гибель. Нужно было оставить хотя бы небольшое прикрытие, иначе дрожащая от нетерпения фашистская лавина мгновенно поглотит их.
Касбулат вызвал добровольцев. Десять бойцов должны были остаться в окопах, чтобы рота могла уйти. Солдаты угрюмо молчали. Каждый прекрасно понимал, что ожидает бойцов прикрытия. Минуты шли, Касбулат кусал губы, у него не хватало сил просто приказать:
— Останутся Иванов, Петров, Динмухамедов…
И тогда Коспан, кашлянув, сказал:
— Я останусь, товарищ старший лейтенант.
У Касбулата и в мыслях не было оставлять в прикрытии своего Коспана. Тот был для него живым талисманом, он боялся остаться без Коспана, но голос его прозвучал очень ясно в предгрозовом затишье, и все его слышали.
— Я останусь…
— Ты знаешь, на что идешь? — тихо спросил Касбулат. — Это же верная гибель. Ты мне нужен, Верзила…
— Кто-то ведь должен остаться, — мрачно глядя себе под ноги, проговорил Коспан.
Вслед за ним, словно повинуясь какой-то внутренней команде, вызвались остаться еще десять солдат. Коспан разместил их в окопах и стал спокойно готовиться к обороне; спокойно, как в казарме, торговался со старшиной, выторговал у него три ящика патронов и немного гранат.
И лишь во время прощания он не отдал, как положено, честь Касбулату, а схватил его руку и чуть задержал ее в нервном, но крепком пожатии.
— Прощайте! Передайте привет Родине, казахам…
В голосе его прорвалась дрожь. В предрассветном сумраке Касбулат видел только его угловатый профиль да черный влажный блеск глаз. Коспан суетливо расстегнул карман гимнастерки и передал Касбулату патронную гильзу с адресом семьи…
И все-таки уцелел его любимый Верзила! Удивительная натура — он почти не изменился с годами. Седина в усах не в счет. Все те же спокойные манеры, неторопливые движения, все так же доверчиво, честно и тихо смотрят его глаза.
Как всегда? Ты забыл, как однажды эти глаза чуть не вылезли из орбит? Как застыли зрачки и стали похожими на треснувшее стекло, будто увидели они нечто страшное, и что это был не танк, изрыгающий огонь, а ты сам?.. Забыл, как потом потухли эти глаза, как голова опустилась и как мороз пробежал у тебя по коже? Это было ведь уже после войны… Не хочешь вспоминать? Ну-ну, давай смелее, давай уж до конца…
Когда в сорок шестом году в коридоре своего учреждения Касбулат случайно столкнулся с Коспаном, он даже вскрикнул от радости. Жив, жив его трижды похороненный талисман.
Он торопился тогда на совещание, после совещания сразу надо было ехать в колхоз. Встретиться вновь решено было через три дня.
Все эти три дня Касбулат провел в радостном предвкушении дружеской встречи, задушевной беседы, воспоминаний. И вдруг его будто пронзила мысль: «Да ведь он же вернулся из плена!»
Мысль эта была такой обнаженно-отвратительной, что он начал бормотать под нос какие-то слова, как бы пытаясь заговорить себе зубы. Да-да, из плена… Да-да, небось много мучений и испытаний перенес бедный Коспан… Много-много испытаний и мучений… Мучений и испытаний… Надо его поддержать… поддержать его надо, как-то обогреть, обогреть как-то…
Бормотание это он как бы выдавал за свои мысли по этому поводу. На самом же деле он думал совсем о другом.
Да, на таких, как Коспан, везде смотрят косо. Косовато смотрят на таких… Черт побери, вот ведь незадача! Совсем недавно чуть не споткнулся из-за Шарипы, не остыло еще это дело, не остыло… А тут еще эта рожа появилась — Жаппасбай. Вряд ли он забыл о деле Алиаскарова. Это его спрятанные козыри. В любой момент он может их вынуть. Затягивается узелок, ничего не скажешь, а ведь он, Касбулат, здесь человек новый. Коспан, конечно, придет не просто так. Ясно, что он попросит какую-нибудь подходящую работу. У кого же еще ему просить, если не у фронтового друга, заведующего отделом кадров?
Что, если рискнуть, махнуть на все рукой? Должен ведь он поддержать своего солдата, уж он-то знает, что Коспан человек честный…
Ну да, и сразу же пойдут телефонные звоночки, разные толки, где-нибудь скажут «притупление политической бдительности», «ротозейство» или еще похлестче пришьют формулировочку…
А вдруг будут правы? Кто знает, чем он занимался там, в плену? С какими настроениями он вернулся? Почему он, наконец, не застрелился в последнем бою?
Да нет. Коспан человек честный, ведь ты его знаешь, как самого себя… Разве можно нанести такую страшную обиду старому другу, настоящему фронтовику! А чем ты докажешь, что он чист? Не сидел же ты с ним в одном лагере?.. И как могут это доказать те, кто с ним сидел? Ведь к каждому из них относятся с недоверием…
Три дня мучили Касбулата эти мысли, но к моменту встречи он сумел взять себя в руки.
Чистый, гладко выбритый Коспан — рот до ушей от счастья — шагнул к нему через порог. Он даже не заметил прохладной сдержанности Касбулата. С места в карьер он заговорил о чем-то давнем, о чем-то, что должно было быть для них общим и близким. Речь свою он постоянно прерывал радостно удивленными восклицаниями: «Ойпыр-ай, Касбулат, это ты, глазам своим не верю!» И вдруг Касбулат показал ему пальцем на часы и развел руками — времени, мол, в обрез. Потрясенный Коспан осекся. Касбулат спрятал взгляд, замычал что-то, зашуршал бумажками. Взглянув через некоторое время на Коспана, он увидел, что и тот не в себе — смотрит в стену, ерзает