Каиафа кивнул, скрывая нетерпение. Иногда он представлял себе сцену у Овечьей купальни. Когда придет Мессия, он исцелит всех этих несчастных! Исполнит пророчество Иеремии, который сказал: «Я приложу ему пластырь и целебные средства, и уврачую их… и возвращу плен Иуды и плен Израиля, и устрою их, как вначале». Он обратит увечных и слепых в воинов правды! Уничтожит нападающих на нас, изгонит тех, кто отправил нас в изгнание! Если человек из Галилеи и вправду от Бога, конечно, он должен был пойти к Вифезде!
— Здесь я дела закончил, — сказал Каиафа. — Думаю, пора мне самому посмотреть на этого человека.
Ионатан шел за Каиафой по колоннаде и мраморной лестнице, которые вели к Овечьим воротам. Они не сделали и десяти шагов, как увидели толпу, главным образом из фарисеев, которые оживленно разговаривали и размахивали руками. Неудивительно — фарисеи по-другому не умеют.
Но что-то в их словах — а они доносились до ушей первосвященника — заставило Каиафу остановиться. Он прислушался.
— Сейчас Шаббат!
— Ты нарушаешь Закон Моисеев!
Каиафа подошел ближе, чтобы понять, в чем дело. Люди стояли кругом, а в центре — невысокий человек с худыми и бледными ногами. Правой рукой он придерживал зажатую под мышкой свернутую постель. Человек был явно сбит с толку, он с недоумением смотрел на окружающих.
— Исцеливший меня сказал: «Встань, возьми постель свою и ходи».[48]
— Кто? — потребовали ответа сразу несколько человек. — Кто тебе это сказал?
— Я не спросил, как его зовут.
— Никто не может так сказать, — сказал кто-то.
Каиафа подошел к исцеленному и почувствовал дрожь.
— Ты знаешь, кто я такой?
— Ты Кохен ха-Гадоль, — с благоговением ответил тот, глядя на богатые одежды первосвященника.
— Именно так.
Каиафа был на полголовы выше и смотрел на него с состраданием и благоволением.
— Человек, исцеливший тебя, исцелял ли и других? — спросил Каиафа ласково, как отец сына.
— Не знаю.
— Если ты снова увидишь его, узнаешь ли?
— О да, я никогда его не забуду.
— Хорошо. Если еще раз увидишь его, приди ко мне или к этому человеку, — добавил он, показывая на Ионатана, стоявшего у него за левым плечом, — и скажи нам о нем.
Исцелившийся кивнул головой, вглядываясь в лица вокруг, и снова посмотрел на Каиафу.
— Да.
— Ты же не шел через двор Храма, чтобы попасть на другую сторону? Ты ведь знаешь, что это непочтительно?
— Храм Хашема — не место для прогулок! — возмущенно крикнул кто-то из фарисеев.
— О нет, ваше превосходительство! — взмолился излечившийся калека, не обращая внимания на возглас фарисея. — Я иду в Храм, дабы поблагодарить Хашема, будь Он благословен!
— Аминь, — ответил ему Каиафа, и фарисеи повторили это обязательное окончание молитвы.
— Но ты не должен нести с собой постель, — сказал кто-то из фарисеев. — Это неподобающее поведение.
— Это грех!
Человек посмотрел вокруг.
— Тридцать восемь лет эта постель несла меня на себе, — сказал он с чувством. — Шаббат сегодня или нет, я не обменяю эту ношу ни на какую другую.
76
Иерусалим, Старый город
— Я родом из Турции, это ты знаешь, — начал Карлос свой рассказ, а Трейси принялась за еду. — Но Карлос — не мое настоящее имя.
Трейси вскинула брови.
— Да, — подтвердил он. — Когда я родился, меня назвали Кираль Эргуль, а родился я в Эльконду, деревне в провинции Сивас, второй по величине турецкой провинции. И первые мои воспоминания о детстве — это то, как мать будила меня до рассвета, чтобы я пас коров, которых держала моя семья, перегоняя их туда, где побольше травы. А вечером я возвращался домой, и отец бил меня, прежде чем я ложился спать.
Трейси перестала жевать и прикрыла рот рукой.
— Каждый вечер? — изумленно переспросила она. — Он бил тебя каждый вечер? За что?
Карлос пожал плечами.
— Может быть, потому что его отец точно так же бил его. Или потому, что я был его единственным сыном. После моего рождения мать больше не могла иметь детей, а он хотел еще сыновей. Или другого сына, лучшего, чем я. Не знаю, почему именно.
— Он выпивал?
— О да. Очень часто напивался. Но это не играло роли — трезв он или пьян. Бил он меня в обоих случаях.
— Просто ужас какой-то, Карлос.
— Многие годы я считал это единственным способом общения отца с сыном.
— И сколько тебе тогда было лет?
— Так было с тех пор, как я себя помню.
Трейси покачала головой.
— Да. Как грустно. То есть у меня самой не было таких отношений с отцом, какие они должны быть. Но по крайней мере, он меня не бил.
Она подумала, не следует ли быть благодарной отцу хотя бы за это. Он был ей как чужой, но хотя бы не был злым. Может быть, стоит быть признательной и за это? Но ничего такого она не чувствовала.
— Ешь, — напомнил Карлос. — Вкусно?
— Очень, — ответила Трейси, не выпуская вилку.
— В десять лет я сбежал из дому, — продолжал Карлос. — Спрятал одежду и немного еды в хлеву и как-то вечером, когда отец особенно сильно напился, вытащил у него из кармана деньги и навсегда сбежал из Эльконду.
— В десять лет?!
И тут запищал мобильный. Трейси вытащила телефон из кармана, прочитала номер и закатила глаза. А потом спрятала телефон в карман.
— И куда ты отправился?
— В Сивас, столицу провинции Сивас. Когда я добрался до города, уже очень проголодался, но, хотя мне и было немного лет, понимал, что если стану тратить деньги на еду, они быстро закончатся. Поэтому я купил коробку американских сигарет и стал продавать их на улице и в кафе — по одной пачке, даже по одной сигарете. Когда я продал все, на заработанные деньги купил еще больше сигарет и снова стал продавать их.
— А что же ты ел?
Карлос улыбнулся.
— Первую неделю я ел лишь то, что выбрасывали уличные торговцы и официанты ресторанов. Но мало-помалу дела пошли на лад: я продавал сигареты, газеты и воду — по утрам у железнодорожной станции, а днем в правительственном квартале. Ты опять перестала есть, — заметил Карлос.
— Просто не верится!
— Ты мне не веришь?
— Да нет, верю… Очень жаль, что тебе пришлось пережить все это.