Читать интересную книгу «Додж» по имени Аризона - Андрей Уланов

А еще, помнится, был такой орден — Подвязки, — тут уж и вовсе сраму не оберешься.

Ладно, думаю, в случае чего… И вообще, размечтался ты, старший сержант. Подумаешь, колдуна шлепнул. Тут этих колдунов черных, похоже, как комаров. Нерезаных.

— Не будешь ли ты любезен, дорогой… — начинает Жиль.

— Сергей, — говорю. — И… Ты сначала суп дохлебай, а потом и говори.

— Серж?! Замечательно. Да, и я желал спросить, Серж, у тебя. Ты давно здесь?

— Совсем недавно, — отвечаю. — Без году неделя.

— Как?! А-а, понял. И, понимаешь, я очень-очень сильно хотел знать, что есть нового в мой, наш мир?

— А ты-то сам, — спрашиваю, — давно здесь?

— Де… да, дев-ятый месяц, с ноября 43-го.

— Черт, — говорю. — Так ты, наверно, самого главного не знаешь. Союзники в твоей Франции высадились.

Зря я это сказал. То есть не зря, но надо было все-таки дать ему суп доесть. А так он, бедолага, суп расплескал, побледнел, закашлялся.

Я через стол перегнулся, хлопнул его по спине — он так кашлянул, что галушка, или чем он там подавился, через всю столовку в угол улетела, — выпрыгнул из-за стола, подскочил ко мне и давай трясти:

— Повтори! Повтори, что ты сказал!

— Да успокойся ты! — ору. — Вот уж… темпераментная нация. 6 июня 1944 года союзные войска высадились во Франции, в Нормандии. Второй фронт открыли. А у нас Белоруссию освободили и Украину почти всю. К Польше вышли.

— Й-йе… Ура… Vive la France!

Француз меня выронил и начал по столовой носиться. Правой рукой беретом размахивает, левой — автоматом. Ну, думаю, только бы он от радости палить не начал. А то камень же кругом, как пойдут рикошеты лупить — хватай мешки, вокзал отходит!

Обошлось. Петь зато начал. Я сначала не узнал, слова-то незнакомые, зато мотив… Встал по стойке «смирно», «шмайссер» к груди прижал и подпеваю:

Aliens enfants de la patrie!..

Гимн, как-никак.

И тут Арчет заходит. Как увидел нас с французом — замер на пороге, чуть меч не выронил.

— А-а… Что случилось-то? — выдавливает. Я ему рукой машу — не мешай, мол. Потом.

— В чем…

Тут Жиль его увидал, подскочил, облапил, перетащил на пару метров — и все это, не переставая петь, — и дальше кружиться пошел.

Арчет от неожиданности аж заморгал.

— А… Что с ним?

Я куплет допел, выпал в команду «вольно», дух перевел.

— Не обращай внимания, — говорю. — Радость у человека.

— О да! — кричит француз. — Я рад. Я очень-очень сильно рад. Друзья… За это…

— Эй, — говорю. — Ты ж при исполнении.

— За свободу Франции…

— Ну, раз за свободу Франции… Арчет, где б нам шнапсика немного, в смысле… этого…

Белобрысый усмехнулся понимающе так.

— Будет, — пообещал и испарился. Где-то в районе кухни.

Я и глазом моргнуть не успел, а он назад с бутылью плетеной и тремя кружками глиняными.

— Вот, — говорит. — Вазольское красное. Пятилетней выдержки. Лучше только у барона есть.

— Ах, — вздыхает Жиль. — За это надо было бы пить мое лучшее «бордо», которое еще дедушка…

— Ничего, — говорю. — Выпьем еще и за Бордо, и за Шампань с Провансом. А пока и это сойдет.

Помню, под этот Новый год мы немецкую праздничную посылку раздобыли, и там, среди прочего, бутылка шампанского была. Все честь по чести — «Франсе Шампань». Ну и Витя Шершень его открывать полез. А он же — деревня, полтора класса образования, хоть немецкие мины курочит лучше любого академика. Короче, шампанского он до этого в глаза не видел, а потому откупоривать начал, как поллитру. И откупорил. А оттуда ка-ак шибанет!

Витя завизжал, бутылку отбросил — решил, как потом выяснилось, что это не бутылка, а граната такая у немцев появилась, нового образца. В общем, полземлянки в пене, а в бутылке осталось только что по донышкам разлить. Может, конечно, поэтому оно мне не показалось, просто не распробовал, но только на вкус — кислятина с пузырьками.

Арчет бутыль откупорил, разлил по кружкам. Встали, сдвинули — Жиль слезы беретом утирает.

— Я… Мы… За свободную Францию.

— И за победу, — дополняю. — Во всех мирах.

Приняли. Арчет по новой налил. Я на него, было, покосился, а потом думаю — да что, в самом деле, в этой плетенке ладно если полтора литра наберется. На троих, считай, по пятьсот на рыло, причем хорошего красного вина — градусы абсолютно не чувствуются.

Хотя… Помню, нас в мае одна селяночка тоже так приветила — наливку на стол поставила. Тоже — в пасть льется, словно вода из родника, и голова как стеклышко. А захотел встать из-за стола — оп-па, ноги-то и не держат. И напарничек чего-то в уголке свернулся.

— А теперь, — начинает Жиль. — Я хочу…

— Я тоже хочу, — встрял Арчет. — Мне, парни, очень по душе этот ваш обычай — пожелания произносить. И я тоже хочу пожелать, чтобы мы… чтобы у нас…

— В общем, — говорю. — Будем жить! Пей, лучше все равно не скажешь.

Выпили.

— А сейчас, — снова начинает француз.

— А сейчас, — объясняю, — третий тост. Молча. За тех… За тех, кого с нами нет и никогда уже не будет.

Приняли. Арчет последний раз по полкружки нацедил.

— Ну… а это…

— Это, — перебивает Жиль, — мы наконец поднимем за то, что даже под этим небом, под этим солнцем бывают такие встречи. И пусть же их будет еще много у каждого из тех, кто сидит сейчас за этим столом.

— Зер гут.

Допили.

— Ну вот, — говорю. — Отметили.

— Ви? — удивляется Жиль. — Это не есть праздник. У нас, в шато, когда мы празднуем, мы ставим большой, на всю улицу стол, ставим еду, вино, играет оркестр, и мы…

И снова какую-то песню затянул.

— Так, — говорю. — Товарищ старший стражник. Гостю больше не наливай.

Арчет бутылку перевернул, потряс.

— Так ведь, — отвечает, — и нечего больше.

— И хорошо.

Но все равно, думаю, надо что-то с французом делать. А то явится сейчас Аулей, а мы тут сидим с пьяным штабным курьером — прямо два шпиона какие-то.

— Эй, шевалье, — тормошу. — Кончай спиваты. Расскажи лучше, как ты сюда попал.

— Сюда? — удивляется Жиль. — Серж, сюда меня привел ты.

— Да нет. Сюда, в смысле, в этот мир.

— О-о, это есть очень долгая и очень интересный и захватывающий история…

— Ничего, — говорю. — Послушаем. Тем более если она такой «интересный и захватывающий».

Выяснилось, что был шевалье членом тамошнего подполья, этого… движения Сопротивления. Ну и замели их. Помариновали в местном гестапо, потом в вагоны — и нах Остланд. То ли в Польшу, то ли в Восточную Пруссию.

До места они, правда, не доехали — угодили под авианалет. Ну и в вагон их, судя по всему, прямое. Что с другими стало — неизвестно, а сам Жиль здесь очутился.

— Сначала я решил, — говорит, — что это все — последний сон. Предсмертная сказка. Все эти маги, рыцари — просто бред умирающего человека.

— Ну… а потом, что? Переубедили?

— О да. Очень убедительно переубедили.

Ну-ну.

— И вот я стал рыцарем при дворе принцессы Дарсоланы, — продолжает француз. — И знаешь, что самое удивительное, Серж? Я здесь счастлив. Да-да, не удивляйся. Особенно теперь, когда ты сообщил мне эту прекрасную новость про мою Францию.

— Так-таки ни о чем не жалеешь?

— Нет, Серж. Очень-очень редко… Вам, русским, знакомо это чувство — нос-таль-жи, тоска по дому. Пройтись по полям, по берегам Луары, зайти к старому Рене. Услышать колокольчик… Первое время мне постоянно казалось, что я слышу колокольчик. Представляешь, Серж, я десять лет прожил на втором этаже в пансионе мадам Сен-Симон и почти каждое утро просыпался оттого, что внизу, в лавке, кто-то из посетителей звякал колокольчиком. Да. Чаще всего это был дядюшка Жорж, который приходил за табаком для своей трубки.

— Слышь, шевалье, а кем ты до войны был?

— О, до того, как пришли боши, я был очень-очень тихий, скромный буржуа. Маленькая мастерская, на паях… Теперь Жан будет в ней полным хозяином…

Забавно, а я уж подумал, что у него и в нашем мире какой-никакой замок был. Дворянин все-таки. Хотя, с другой стороны… и д’Артаньян тоже в юности каждому лишнему су радовался.

— А мы делали в ней автоматы, — продолжает француз, — у нас был английский чертеж… «Стэн»… Боже, из чего мы их только делали!

— Вот это оно? — уточняю.

— Да, этот я собрал уже здесь. Вот, посмотри.

Слышать я про эти «стэны» уже слышал, а вот в руках держать пока не доводилось. Говорили, что прицельность у них ни к черту — пули как из шланга хлещут, дальше тридцати метров уже и в танк не попадешь, да и ненадежный. Хотя технологичность, конечно… Если этот Жиль даже в местных условиях сумел производство наладить.

— А ты его, — спрашиваю, — один такой свинтил или как?

— Всего пятнад… нет, шестнадцать. Есть детали, нет самой важной — пружины.