какую-то адскую клетку… Как бесы снуют там зловещие черные тени… Не хватает духу смотреть. Но отец Александр “не выносится”. Он приютил у себя старушку баронессу с семьей ее слуг, сторожит всю ночь дом, и никто не является поджигать его. Тригорское догорает… Мы ложимся, не раздеваясь, в ожидании судьбы…».
Варвара Васильевна, конечно, не знает, что впереди у нее – долгая судьба. В 1920-х она работала над первым пушкинским заповедником. Ушла, когда ей было за восемьдесят. Пока же наступает следующий день – 19 февраля 1918 г. Смертный день для пушкинского Михайловского.
«19 февраля. “Грабят Петровское и Михайловское”, – возвещают мне утром. А я лежу, как в параличе, без движения от всех этих дум. И только про себя запоминаю заглавия из “истории российской революции”: “Власть злобы и тьмы”… “Власть завистливой злобы и бессмысленной тьмы”».
Через 100 лет мы этим заглавиям не удивимся. А чему, собственно, удивляться? Огромный разрыв в имуществе и доходах между усадьбами (барскими и новыми торгово-промышленными) и «местными». Плюс безвластье – рядом дома, огромные, никем не защищенные дома, набитые ценностями. «Грабь награбленное». «Это всё наше, нами созданное».
Мы не знаем общих данных по Псковской губернии, но в Пензенской губернии к концу 1918 г. не разрушенные, не сожженные дома сохранились только в 25 % бывших поместьях.[354] Разгром помещичьих усадеб был массовым, повсеместным. «Крестьянское отрицание прошлого стало предельным. Оно находило выражение, прежде всего, в стремлении смести помещичьи имения так, «чтобы некуда (им) было возвращаться, … чтобы не были они здесь совсем»».[355]
А мы будем слушать Варвару Васильевну.
«Под вечер вижу в окне новое зарево. И вот там над лесом – большое и яркое. “Зажгли Зуево! – снова возвещают мне, – чтобы не ездили туда и не вспоминали”. Вот оно что – “чтобы не ездили и не вспоминали!”.
Зуево – это и есть Михайловское. Пушкин. Зуй – болотная птица, их много в тех местах.
Другая судьба – у пушкинского Болдино в Нижегородской губернии Его не сожгли. Там был сход крестьян, и решено было – не жечь. Вот приговор схода от 11 апреля 1918 г.: «…Мы имеем полное желание эту усадьбу… взять на учет своего сельского Совета, соблюсти, сохранить, а доход сохранять в общественных кассах и употреблять единственно для просветительских целей. И на месте сим желательно увековечить память великого поэта А. С. Пушкина (нашего помещика), а также равно день Великой нашей русской революции, по обсуждении чего единогласно постановили данную усадьбу, на ней постройки, сад и при ней полевую землю взять на предохранительный учет. На подлинном приговоре участвовало 45 домохозяев неграмотных, 29 грамотных, расписавшихся за себя и за неграмотных».[356]
«Память Пушкина – нашего помещика». 45 неграмотных и 29 грамотных.
Усадьбу Поленова, художника – тоже не сожгли. Он собрал сход крестьян и спросил, можно ли семье остаться жить.
Сход решил – остаться. Сегодня это – знаменитое «Поленово». Его директор – правнучка художника. Семья больше 100 лет удерживает поместье в своих руках.
Так спасались. Но только те, кто мог, кто сумел, кто придумал.
Варвара Васильевна, рассказывайте дальше, пожалуйста:
«Не знаю, будут ли ездить и вспоминать пушкинское Михайловское, но два дня спустя я ходила туда пешком, как на заветное кладбище, и я вспоминала… Шла по лесу, видела потухшие костры из сожженных томов “Отечественных записок”, “Русского богатства”, “Вестника Европы” и других современных изданий и вспоминала славную эпоху мечтаний о просветительном освобождении мысли и совести, о борьбе и гонениях за эти мечты… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку “Капитанской дочки” посмертного издания 1838 года и вспоминала восторги детских лет, когда впервые мне попала в руки эта повесть… Издалека завидела, как двое мужиков и баба вывозят кирпич и железо с обуглившихся развалин дома-музея.
– Испортили вам ваше гулянье… – сказал пожилой мужик, мельком оглянувшись, когда я подошла.
– Что гулянье испортили, это еще невелика беда. Гулять везде можно. А вот что память Пушкина разрушили, это уже непростительно!
– Память Пушкина? А какая тут память его?
– А этот вот самый дом и есть его память. Он тут жил со своей няней. Мы этот дом бережем, а вы его зачем-то разрушили…
– А-а! – равнодушно протянул он, не оборачиваясь».
«…Нашла в снегу осколки бюста, куски разбитой топорами мраморной доски от старого бильярда и вспомнила, как он играл одним кием. Взяла на память страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски и обошла кругом полуразрушенный “домик няни” – единственный предмет, сохранившийся в неизменном виде с его юности, но не уцелевший теперь. Ничего не пощадили и тут: рамы, печки, обшивка стен, старинные толстые двери, заслонки, задвижки, замки – все было обобрано уже дочиста…».
Повторим за ней, только медленно: «Страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски».
Варвара Васильевна, Вы убиваете нас. Мы – дети выживших. Мы, сегодняшние, мы – те, кто здесь через сто лет, – просто не случились бы, если бы все это не произошло с Вами. Были бы другие люди, другая жизнь, другие тексты. Эти другие просто не родились. Но родились мы. И мы не знаем, никогда не знаем доподлинно, что было в жизни наших семей – тогда, в 1918 году. Они безвинны? Они в чем-то виноваты? Доподлинно сказать нельзя.
Но Вы – это известно – в конце концов обрели надежду в глухом 1918 году. Это Вы ведь написали:
«26 мая 1918 года. Суббота. Дивное впечатление пережила я сегодня. Ушла пешком в 9 утра в Святые горы. Несла пучок незабудок и ландышей из Тригорского, чтобы положить его к драгоценному имени. Шла, точно к родному, к изгнаннику Михайловского, изгнанная оттуда…».
26 мая по старому стилю – день рождения Пушкина. 6 июня по нашему календарю. Пушкин лежит в Святогорском монастыре.
«…Вероятно, никого нет, думаю про себя… храм пуст. Выхожу к памятнику и вижу: хор певчих в полном сборе, иеромонах и дьякон с кадилом и одинокая фигура настоятеля поодаль с головой, опущенной на грудь, с скрещенными на посохе руками. Слышу торжественный возглас: “Душу преставившегося боярина Александра… и еже простятся ему согрешения, вольная же и невольная…” Слезы радости и благодарения – монастырю, монахам, певчим, настоятелю. Торжественная, полная, с трогательным чувством отслуженная панихида производила глубокое, неизгладимое впечатление…».
И, может быть, главное.
«Я… со слезами, не отрываясь, глядела на памятник с кощунственно отбитым золотым крестом и бронзовыми украшениями, тоже отбитыми. Чувство потерянного отечества болезненно угнетало душу. Но то, что он был еще тут, этот беломраморный обелиск с именем, прославившим Россию… и