Читать интересную книгу Остров Буян - Степан Злобин

Разлуки как не бывало: Кузя схватил Иванку в охапку. Они ввалились в избу, барахтались, обнимались, возились, хлопая по спине друг друга и тыча кулаками в бока, и мать Кузина не сразу даже могла разобрать в сумерках, кому это радуется ее Кузя… Когда же она, вздув светец, увидала Иванку, она обняла его тоже, как обняла бы родного сына.

Не дожидаясь прихода домой Прохора, они сели за стол. Мать поставила на стол ветчину, куличи, пасху и крепкий мед…

Иванка и Кузя сидели за столом, как двое зрелых старинных друзей, лупили крутые яйца, резали ветчину и пили мед, степенно стукаясь чарками и не прерывая беседы. Но надо было во всем признаться друзьям и, может быть, лучше до прихода отца Кузи.

Иванка подкрепился еще хорошим глотком меда и, собравшись с духом, признался Кузе и его матери, почему, откуда и как он бежал и что, наверное, его ищут…

— Может, страшитесь вы принимать… Так я пойду, поищу пристанища, — сказал Иванка, сам не зная, куда он мог бы пойти.

Кузя захохотал.

— Неладно надумал про маткин мед: ты теперь и заду не вздымешь и ногой даже двинуть не мочен; покуда сидишь — тверез, а встал со скамьи — и повалишься пьяным…

— Сиди, сиди… Куда пойдешь? Кто приютит тебя, глупого? Человека ты не убил, а на Руси кто не беглец! — успокоила Ефросинья. — В саду, в бане сиди. Как отдохнешь, подкормишься, тогда дальше ступай… Ты, я чай, на Дон. Все беглые на Дон идут.

— Прежде к брату, в Москву, а там — на Дон.

— Ну и в добрый час. Еще куличика, — угощала Кузина мать, — ишь, исхудал.

Добрый стрелец Прохор Коза ко всему отнесся так же, как сын и жена.

— В саду тебя не приметят, — сказал он, — только днем не вылазь, а вылазь по ночам вздохнуть…

Бело-розовым цветом вокруг бани цвели яблони. Тихие, серебряные по ночам, стояли они под луной возле Иванкина убежища. А Иванка спал днем и лишь по ночам выходил в сад дышать яблонями и лунной голубизной… Он слушал, как воют собаки, как на улице раздаются изредка одинокие голоса, иногда слышал песню, и ему становилось сладко и грустно.

Грудь рвалась от сдержанной песни. Он мечтал о дороге, когда пойдет по лесам, полям и лугам, и тогда запоет во весь голос…

К нему приходил Кузя делить его одиночество и надежды. Они подолгу сидели рядышком молча, изредка перешептываясь, пока Кузя не начинал чувствовать голод. Тогда он шел в дом и притаскивал потихоньку здоровый шмат мяса и сулейку меду или пива. Они ели и лили, при этом Кузя любил рассказывать и слушать смешные сказки, и, сдерживая смех, чтобы никто не услышал, он отчаянно хихикал, тряся большим животом…

Иванка рассказывал другу о том, как он бежал из монастыря и пробирался в Порхов.

— Так бы все и жил таким перехоженькой: ночью иду по полям — тучки летят, птицы поют и ветры воют, а вокруг никого, ни души… Оттого и песни поются… Я и рад, что на тихий Дон не рукой подать: пойду туда месяц, и два, и три…

— Надоест, — возразил Кузя.

— Куда там! — воскликнул Иванка. — Идешь полем, а там лесом, радуешься всему: «Вот лес, говоришь, вот поле, вот мельница, крыльями машет, а улететь не может, а вот заяц пошел на работу, а там галки с гулянки домой ворочаются…»

— Галки домой, а у тебя и дома нету, кругом люди чужие!

— Зато весь вольный свет как родной дом! А сколько людей, городов, церкви какие… Люди повсюду разно живут, навидаешься…

— И то, — согласился Кузя. — И мне так жить прискучило. Тоже и я хочу потоптать дорог. Сказывают, есть люди о три ноги, об одном глазе, двуглавцы тоже…

— Басни! — серьезно сказал Иванка. — Языки разные, а люди одни. Каждого мать родила и пупки у всех! Томила Иваныч сказывает — ни песиглавцев, ни лошадиных людей нет на свете, а есть немцы, литва, татары, есть Москва белокаменная, есть царские терема на Москве, есть Киев-город, да сколь еще иных городов… Пойду и всякое повидаю, а что повидаю — после тебе расскажу. Да есть, сказывает Томила Иваныч, на море остров Буян — никаким боярам-воеводам не подданный, окроме единого бога, и люди живут там по правде, золота — лопатой греби! А лавки задаром торгуют… Хоть дальше Ерусалима[163] тот остров, а доберусь!..

— Кабы меня батька пустил с тобой! — мечтательно говорил Кузя.

— Да как ты пойдешь с таким пузом — тащить тяжело!

— В моем пузе тяготы нет, — сказал Кузя, — я ходчее тебя пойду. У меня в Москве крестный. Кабы батька меня пустил к нему…

2

После долгих стараний и ухищрений Емельянову удалось наконец заручиться дружбой Собакина. Может быть, тут помог и бриллиантовый перстень, оброненный у воеводы да так и не поднятый Федором, однако извет о пожоге посадских бань остался без отклика.

Весь город заметил дружбу псковского богача с воеводой, и все стали ждать, что Федор теперь развернется и станет мстить своим недругам. Первой грозы ожидали на голову Гаврилы Демидова и на Томилу Слепого.

Правда, Томила не был уже старшиной площадных подьячих и с разоренным новым воеводой Гаврилой не знались зажиточные торговые люди, но вся голытьба, вся посадская беднота низко кланялась, проходя мимо лавки, где Гаврила теперь сидел приказчиком, почитая в разорившемся хлебнике защитника правды.

А если случалось кому из меньших затеять неравную тяжбу или искать правой защиты от сильного обидчика, то не искали другого советчика, кроме. Томилы Слепого, кому по-прежнему верили и кого любили за смелость, искренность и правоту.

И в глазах Емельянова и воеводы эти двое были олицетворением непокорности посадского Пскова, и воевода, и богатый гость оба видели, что Гаврила и его друг каждый час могут стать вожаками городовой бедноты. Но ни хлебник, ни Томила Слепой не давали повода для преследований. Они жили спокойно и тихо, занимаясь каждый своим делом.

Гаврила с Томилой и ближними посадскими написали тотчас же новый извет государю — извет на бесчинства Федора Емельянова, на самовольство и корыстные попущения воеводы Собакина и на безобразия, творимые воеводским сыном.

3

Иванка прожил в Порхове месяца два. Он уже думал, что Гаврила забыл о нем. Безвыходно жить в саду ему надоело, и он думал оставить друзей и идти в Москву.

Но вот в баню Прохора вместе с Кузей вошел Гаврила.

— Сидишь, Ваня? В баньке сверчком сидишь?.. — засмеялся хлебник. — А ну, угадай загадку: «Ты, брат, иди сюды, я, брат, пойду туды, да на пуповой горке и стренемся…»

— Кушак с концами, а на пупе узелок, — быстро ответил Иванка, обрадованный гостю.

— А ну еще: «Молодой балбес ускакал в лес, через лес — в баню. Сидит в бане, как кот в сметане!»

— Не знаю, — сдался Иванка.

— А ты сам и есть, — засмеялся Гаврила. — Нешто ты в бане не сладко живешь?!

— Сладко живу, да прискучило.

— Ну, вот что, слушай: Васька Собакин, дружок твой, не хочет добром уняться, и батька его несговорный мужик — добром его не возьмешь, да и Омельянов опять с воеводой пиры пирует, а нам с тобой, посадским, сам знаешь, какое житье…

— Чего же не знать! — степенно сказал Иванка, польщенный тем, что с ним говорят, как со взрослым, обсуждая городские дела.

— Ворочай теперь оглобли через Сольцы к Москве, иди к брату. И сам спасешься, и от мира тебе будет почет, и вот тебе деньги в дорогу от всех посадских людей…

— Чего-то посадским забота приспела беглого снаряжать! — удивился Иванка.

— Не даром тебе дарят — за службу жалуют! — возразил Гаврила.

И он показал беглецу новый извет от посадских людей на Федора и воеводу с сыном.

— Брата Первушку найди. Я чаю, твой брат и укажет, как набольшему боярину подать челобитье без волокиты.

Гаврила отдал Иванке извет.

— Зашей в кафтан да храни пуще глаза, — сказал Гаврила. — Прознал воевода, что есть челобитье, станет ловить псковитян по дорогам. Попадет воеводе в руки — тогда нам всем пропадать: замучит, собака, всех, кто приписи дал к челобитью…

Иванка был горд мирским порученьем. Оттого, что при нем была эта грамота, он почувствовал, что его побег важен для всех псковитян, и тотчас же сам себе он показался умнее и старше…

Пообещав Гавриле выполнить с честью мирское дело, Иванка стал собираться в путь… Мать Кузи хотела уже отпустить его, но Прохор остановил:

— Куда! Округ города и у ворот стоят сыщики и подорожные спрашивают. Бечь тоже с умом надо, — сказал он Иванке. — Через неделю петров день, вот тогда и ступай — все пьяны будут.

Мать Кузьки зашила Иванке в полу псковскую челобитную, напекла подорожных лепешек, нажарила кусками печенки, сунула сала и хлеба — все, что могла от своих достатков.

Порешили, что Иванка уйдет на рассвете после петрова дня. Целую ночь, сопя, с боку на бок ворочался Кузя и не мог заснуть, раздумывая о судьбе друга.

Когда на рассвете Иванка оделся и стал отворять ворота, Кузя вышел тоже одетый, с большой заплечной сумкой, неся с собой удочки.