Читать интересную книгу Неправильный Дойл - Роберт Джирарди

Дойл вскочил, его стул с грохотом опрокинулся на цементный пол. С него было достаточно.

– Вы вообще понимаете, что вы тут несете? – Теперь он кричат. – Мне-то зачем подбрасывать самому себе дохлого опоссума и потом сообщать об этом в полицию?

– Это только первая версия, мистер Дойл. – Агент Кин пытался сохранить рассудительный тон. – Вторая версия…

– Все! – Дойл замахал руками, словно разгоняя плохо пахнущий воздух. – Не желаю слышать о второй версии!

Он повернулся и выскочил через низкую дверь в проход с древним мусором, где каждый предмет принадлежал умершему человеку.

– Мы наблюдаем за вами, Дойл! – донесся до него голос агента Детвейлер, пока он бежал из этой паучьей могилы к свету парковки. – Не пытайтесь выкинуть что-нибудь эдакое!

2

Дойл вошел в бар за сорок пять минут до Счастливого часа, сел на свое обычное место в темном углу и стал смотреть, как Мегги готовит напитки. Она склонилась над горкой лаймов и лимонов, держа в руке здоровенный нож, ее зад соблазнительно выпячивался каждый раз, когда она отрезала очередной кружочек. Она что-то гудела в такт Мерлу Хаггарду из музыкального автомата, жевала зубочистку и казалась такой невинной. Но, может, это только видимость?

– Что-то не так? – наконец спросила она, покосившись на него.

– Один вопрос, Мегги, – мрачно начал Дойл. Красная гирлянда из больших зеркальных ламп над баром мигала, придавая его лицу слегка дьявольское выражение. – На тебя заведено уголовное дело. За что?

Мегги уставилась на него. Зубочистка выпала у нее изо рта. Нижняя губа начала дрожать.

– Как ты узнал об этом? – спросила она.

– Не важно. Расскажи мне.

Мегги медленно прошла к нему через весь зал со странным выражением лица, которого он раньше не видел. Он попытался дать ему определение, и на ум пришло только одно: стыд.

– Ты действительно хочешь это услышать? – спросила она почему-то шепотом, хотя в баре было пусто.

Внезапно Дойл засомневался, но твердо сказал:

– Давай.

Мегги прихватила горсть колотого льда из морозилки, и теперь сквозь ее пальцы сочилась вода.

– Ладно, приятель, – сказала она, немного успокоившись, – я тебе все расскажу. Когда мне было пятнадцать, этот полицейский ублюдок в Вассатиге поймал меня, когда я надувала одному парню на переднем сиденье его машины. Это был не первый минет, который я делала, и не последний. Во всяком случае, полицейский не…

– Стой, – прервал ее Дойл. – Что-то я расхотел слушать дальше.

– Я рассказываю тебе это, – сразу же обозлилась Мегги, – потому что ты спросил, так что заткнись и слушай.

Дойл подчинился.

– Так вот, я, значит, работаю над ним, а этот ублюдок полицейский светит своим фонариком в машину как раз в тот момент, когда парень почти – ну, ты понимаешь – кончил.

Дойл поморщился.

– Так вот, полицейский стучит громко в окно, я дергаюсь – и бум! Слишком поздно, он попал мне прямо в глаз.

– Господи Иисусе, – смешался Дойл.

– Точно. И с тех пор я уже не могла там жить спокойно. На следующее утро это разнесли по всему городу. Мне пришлось бросить школу из-за насмешек. Парни ходили по школьному коридору и передразнивали меня – прикрывали глаз ладонью. Меня стали называть «старушкой-одноглазкой» или «Мегги-вытри-глаз» – кому как нравилось. Подобный случай может испортить девчонке всю жизнь. Эти недоделанные сволочи до сих пор отпускают тупые шутки за моей спиной, хотя прошло уже двадцать лет. Поэтому я приехала сюда, на «Пиратский остров», и перебралась к Баку, чтобы сбежать от всего этого дерьма. Твой дядя Бак, он знал об этой истории, но ни разу не сказал мне ни слова. Ни одного проклятого слова за все эти годы. А остальные – пусть провалятся к чертям собачьим!

– Прости меня, – сказал Дойл, – я понятия не имел…

Мегги резко махнула рукой, словно разрубила его слова пополам.

– Теперь ты знаешь, – сказала она, распрямила плечи с оскорбленным достоинством Магдалины, навсегда покидающей публичный дом, вытерла ледяные руки о полотенце и вернулась к своим лимонам и лаймам.

3

Была ночь, что-то около трех часов. Телефон в баре снова звонил. Дойл очнулся от кошмарного сна, немного подождал, но телефон звонил с особенной настойчивостью. Это могло означать либо смерть, либо еще какое-нибудь несчастье, о котором ему спешили сообщить на другом конце провода. За последнее время он привык ко всему. В конце концов он поднялся, поковылял вниз по лестнице и схватил трубку обеими руками.

– Что?! – закричал он. Резкий звук собственного голоса разбудил его окончательно. Пару секунд в трубке была тишина, потом он услышал глухое прерывистое дыхание.

– Ты должен простить старику его бессонницу, – через темноту по проводам слабо донесся дребезжащий голос, – но я никогда не могу сказать точно, хватит ли мне дыхания говорить. Иногда я едва могу поднести стакан воды к губам. – Голос замолчал, послышался глубокий болезненный вдох, он сразу узнал его, и в памяти всплыло морщинистое честное лицо с торчащими вверх пучками седых волос.

– Бог мой! – воскликнул Дойл. – Я думал, вы умерли!

– Я тоже, – ответил голос. – Я ждал, я молился, но смерть не сделала мне этого одолжения, может быть, потому, что осталось несколько важных незаконченных дел. Ты должен приехать ко мне домой, завтра. – Еще один приступ одышки, на этот раз больше похожий на вздох. – Дело срочное. Я бы сказал, больше для тебя, чем для меня. Для меня ничего срочного уже быть не может. Ты приедешь?

4

Дом укрылся в низине, в роще двухсотлетних тополей. Кованая ограда, предусмотрительно обработанная составом от ржавчины, отделяла поместье от прозрачного ручья, который когда-то был единственным источником свежей воды для маленького кирпичного городка Деррисдир, видневшегося из-за деревьев.

Дойл припарковал «кадиллак» у дороги, перешел по пешеходному мостику через болотце и зашагал по аллее к дому. Перед ним открылось квадратное трехэтажное кирпичное строение в георгианском стиле, покрытое какой-то особой разновидностью плюща, который надо выращивать не меньше ста лет. Дверь отворила темнокожая женщина лет семидесяти в опрятном, хотя и старомодном платье горничной. На плечи поверх платья был накинут свитер, скрепленный спереди за рукава брошкой из горного хрусталя.

– Как он, Флоренс? – спросил Дойл.

Флоренс покачала головой.

– Могу только сказать, что он все еще жив. Не знаю, как ему это удается. У бедняги осталась только половина легкого.

Она впустила его в дом и провела через общий зал в комнату с окнами на запад, с видом на тихий, покрытый мхом садик. Эта комната когда-то была библиотекой, но теперь книги были в беспорядке, возвышаясь по углам стопками в человеческий рост, а освободившиеся полки заняли какие-то сложные медицинские приборы в бежевых пластиковых футлярах. На том месте, где когда-то стоял письменный стол, теперь находилась регулируемая больничная кровать. Напротив, в кресле, сидел старик в стеганом халате с потрепанным томом «Истории Рима» Ливия,[123] раскрытым на коленях. К его ноздрям были протянуты тонкие трубочки с кислородом, закручивавшиеся на щеках, как гусарские усы. Они были единственным свидетельством того, что он действительно серьезно болен.

– Мой отец всегда был неравнодушен к Ливию. – Старик закрыл книгу с глухим хлопком, присущим тяжелым фолиантам, и указал на маленькую скамеечку подле себя, заваленную бумагами.

Дойл переложил бумаги и сел.

– Вы выглядите неплохо, Фой, – сказал он. – Только все худеете. Вам нужно есть, вот что.

Фой Уиткомб покачал головой, редкие белые волосы были такими тонкими, что, казалось, парили в воздухе.

– Кожа да кости, – сказал он. – Я усыхаю перед отходом в иной мир. Святой Петр только приоткроет дверь, чтобы посмотреть, кто же так громко стучит, а я проскользну в щель, он и не заметит.

– Для вас распахнут жемчужные врата и вынесут трубы, – сказал Дойл. – Бак всегда говорил, что вы единственный честный юрист из всех, кого он знал.

Это была правда. Миллард Фой Уиткомб был, возможно, последним юристом в Америке, который свято верил в старомодное представление о том, что закон – это не какой-то извращенный компромисс между идеальным и реальным миром. Он был убежден, что правильно применяемый закон выражает божественную волю. Закон – это не обычный инструмент, который одна сторона ловко использует против другой, это священное орудие, с помощью которого совершается правосудие Божье в этом несправедливом мире.

Уиткомб беззвучно засмеялся.

– Ты всегда умел вешать лапшу на уши, Тим, – сказал он. – Ты… – Следующие слова утонули в длинном хрипе. Было слышно, как воздух выходит из разрушающегося легкого, словно из проткнутого колеса.

Через секунду вошла Флоренс с подносом чая и пинтой «Олд Грэнддэд».

– Чай для него, – сказала она Дойлу. – Виски для вас. Я знаю, как вы, Дойлы, любите выпить. – Она подтолкнула его локтем и ушла.