Звиад Ратиани — один из лучших грузинских поэтов. Я могу быть пристрастен, потому что, встретившись года три тому назад, мы ощутили мгновенную — и, смею надеяться, взаимную — симпатию. Впрочем, я слышал о его стихах задолго до этой первой встречи. [1]
Он читал мне по-грузински, я следил за содержанием по подстрочнику. Даже при таком восприятии стихи поразили меня мгновенно и бесповоротно. За ними проступала — как и бывает с прекрасной поэзией — напряженная и благородная душевная жизнь, любовь не только к слову, но и к нашему незадачливому бытию. Небольшой цикл стихов Звиада, который я впоследствии с восторгом перевел, стоит в его творчестве чуть-чуть особняком. Он проецирует эту душевную жизнь на ее повседневный контекст: частые командировки, дорожные встречи, мысли о сегодняшней Грузии с ее не самой завидной судьбой. Как и полагается патриоту, Звиад смотрит на свою родину преданно, но без романтического флёра; порою кажется, что он в этих стихах постоянно помнит о знаменитом лермонтовском “люблю отчизну я, но странною любовью”. Счастлива страна, рождающая таких тонких и бескорыстных поэтов.
В подлиннике эти стихи зарифмованы; я перевел их верлибром не по лени, а потому, что хотел как можно лучше передать их строй, — как бы нарочито сдержанный и насыщенный непростыми тайными страстями.
Беспорядочная коллекция незавершенных мыслей.
Илья Чавчавадзе, “Записки путника”, 1861
I
dir/ Чуть ли не ежедневно переезжая на новое
место, ты даже радовался; озябший,
проголодавшийся, предполагал, что след
путешествий останется где-то, хотя бы россыпью букв
на бумаге. Не вышло. Зато ты узнал о тайных
недомоганиях странников, чьи силы
то возрастают, то падают. Голос жены или дочки
мерещится перед сном. Учащаются дежавю.
Приступы беспричинной грусти одолевают все чаще.
И еще одно чувство — боль, словно теряешь нечто
неназываемое, неотъемлемое, взамен получая лишь
возможность быть чужим, обладать тьмой
лиц и имен. Быть чужим не для других (для них
ты и так посторонний), но для себя самого,
быть одним из бесчисленных “Я”, который вступает
в незнакомый город. Спрашивает дорогу. Переходит мост.
II
Странствия по родному краю. Год: явно не первый.
Причина: дела, то есть служба. Следствие: зарплата.
Виноват. Худо, когда стихи нуждаются
в предисловии, без которого (опасаешься ты)
их вряд ли поймут, грех растолковывать, что
ты и впрямь превратился почти в бродягу, привычно
просыпаясь в разнообразных градах и весях,
то в гостиницах, то в семейных домах. Впрочем,
много ли в этом корысти? Открывая глаза,
не помнишь, где просыпаешься, не понимаешь, когда.
Скажем, вчера крик петуха тебя разбудил, позавчера —
прибой. Или наоборот? Счастье, да, счастье,
вот что, верно, было бы правильной целью
странных и суетных лет, которые ты разменял
на мелкую боль, жертвуя временем и покоем
ради бессмыслицы: влюбляться во все, что увидишь.
III
В эту страну часто тянет влюбляться. Бывает,
и ты поддаешься соблазну, особенно если
тонет дорога в июльских горах, вьется. “Мои
славные, я вас люблю!” — хочется крикнуть
придорожной деревне и коршуну, вывешенному,
как флаг, на околице, и лесистому склону, откуда он
спустился, и вотчине коршуна — небу меж горных
вершин, и траве, ждущей кровавых перьев
будущей жертвы, и самой этой жертве, что хищник
не успел еще высмотреть. Лает дворовый пес,
на забор бросаясь. Девочка-замарашка
провожает взглядом твою машину. Что делать
с внезапной радостью в сердце? Боль — проще, о ней
так нетрудно писать, но что сочинить о радости,
если справиться с нею недостает
ни одиночества, ни таланта?
IV
Да, другой лучше тебя знает трассу. Выходит
перекусить в правильных забегаловках
и по малой нужде отправляется в живописнейшие
уголки вдоль дороги. А чему ты сам научился?
Пять-шесть вековых деревьев, два-три
кладбища, мирно распластанных в шелестящей
высокой траве. Дети на железнодорожных
рельсах. Зимнее море, морозный плеск его сизых волн.
Столько картин, — и, должно быть, бесплодных,
словно пустой орех. Хоть всю жизнь проиграй в этот пасьянс,
хоть весь век тасуй свои жалкие карты — родины из
них не составишь. А соперник твой, погляди —
он и трассу освоил, и родину. Пусть же расскажет,
какое выбрать кафе придорожное, чтобы
оказался шашлык не только сочным, но и дешевым.
V
На рассвете стираешь носки в холодной воде
без мыла, в низком гостиничном умывальнике. Ночью
шел дождь. Хорошо бы на весь день зарядил,
лишь бы только не думать о том, куда пойти.
Усадить рядом давешнюю веселую горничную
(полурусскую, полугрузинку), выпить вместе
(благо есть и законный повод — простуда),
выслушать сотню забавных баек — другого проку
не будет от твоей пожилой собутыльницы. А допьем —
она унесет посуду, пахучую банку из-под кильки в томате,
полную пепельницу. Ты запираешь дверь, хотя покушаться
на твое одиночество некому. Перед тем как лечь,
упрешься взглядом в высохшие носки на трубе отопления,
начищенные ботинки. И подумаешь: для смешливой
горничной ты, сегодняшний, неизменен, ты был, есть и будешь,
а для себя — лишь одно из стремительно преходящих “я”.
VI
Как не хватает друга или приятеля. Прямо сейчас,
в состарившемся храме. Мы бы поставили по свече
Богородице и паре святых, а выйдя наружу,
непременно присели бы побеседовать о высоком.
Спустившись по склону, затемненному влажной тенью,
снова бы взор обратили на бедный собор, белоснежное
пятно среди буйной зелени. “Храм в контексте речи —
лишь прилагательное к пейзажу”, — ты бы изрек
другу. Вряд ли бы он оценил — вы оба слишком утомлены.
Но ты один-одинешенек, и пустым остроумием не утолить
неожиданного тепла, разливающегося в твоем
неверующем нутре. Замрешь, выкуришь две
или три сигареты подряд, растерян, расстроен —
где же тот друг-приятель, хотя бы просто свидетель,
пусть бы порадовался, какой ты симпатичный, тихий, незлой.
VII
Чуть ли не ежедневно переезжать на новое
место. Осторожно спускаться с гор в незнакомый
городок, который, увы, не особо отличен от
прочих. Все города твоей родины схожи друг
с другом, предсказуемы здания в центре: вокзал,
кинотеатр, почтамт, гостиница, городская управа,
предсказуемы выселки: домики и уж тем более
огороды. В любом городе отыщется улица Г. Табидзе,
9 апреля, Царицы Тамары и Руставели. В любом найдется
одна река с захламленным темным берегом и оживленный
оборванец, который трясет тебе руку, словно
старому другу, демонстрирует на главной горе
бурые развалины древней крепости, доверительно
врет, что именно там могила царицы, а под конец
предлагает купить у него литруху домашней чачи.
VIII
Скажись больным — вряд ли в таком состоянии ты
сумеешь вести машину. Попроси товарища сесть
за руль, а сам приляг на заднем сиденье, так,
чтобы лицо не отражалось в зеркальце заднего вида.