В соответствии с более ранней (даже новозаветной) традицией Тертуллиан полагал, что Христос ниже Бога Отца. «И какова бы ни была сущность Слова, я называю ее Лицом и прилагаю к ней имя Сына, и поскольку я признаю Сына, я защищаю положение, что Он – Второй после Отца» ( Против Праксея , 7.9).
Чуть позже Тертуллиан сделал уточнение, объяснив, как и почему Отец отличается от Сына. Отличие состоит в образе бытия:
...
Сын иной, нежели Отец, не по противоположности, но по распределению, и иной не по разделению, но по различению, так как не Один и Тот же есть Отец и Сын, или Один отличается от Другого лишь образом Своего бытия.
( Против Праксея, 9 )
Евхаристия и этика
Стоит остановиться на мыслях Тертуллиана о евхаристическом богослужении. Полемизируя с Маркионом, он подчеркивал реальность тела Христова и обращался к образу хлеба, чтобы высмеять гностическую доктрину. Если тело Иисуса было призрачным, как его может символизировать настоящий хлеб Евхаристии? И если не было реальности, откуда взялся образ?
...
Он хлеб, принятый и разделенный между учениками, сделал Своим телом, говоря: «Это есть тело мое», – т. е. «образ моего тела». Ведь не было бы образа, если бы не было собственно Тела. Впрочем, пустая сущность, которой является призрак, не могла бы иметь образ. Или же, если он преобразовал себе хлеб в тело, что был лишен истинности тела, то он должен был предать нас за хлеб. Распятие хлеба соответствовало бы вздорности Маркиона. Почему же он называет свое тело хлебом, а не тыквой, которая была вместо сердца у Маркиона?
( Против Маркиона, 4.40) [34]
За вычетом последней дешевой колкости, аргумент интересен. Получается, что фраза «это есть тело мое» означает «это образ моего тела». Судя по всему, Тертуллиан считал, что хлеб – символический или аллегорический субститут тела Иисуса, а не его мистическая реальность, как полагала последующая католическая ортодоксия.
В нравственных вопросах Тертуллиан всю свою церковную жизнь оставался ригористом. (Быть может, пытался искупить грехи разгульной юности в Риме.) Даже в католический период он допускал лишь одно покаяние после крещения (как и Ерм до него; см. главу 7). Он в пух и прах разносил женскую манеру наряжаться и просил жену оставаться вдовой после его смерти или в крайнем случае выйти замуж за христианина. Став монтанистом, он вообще объявил второй брак невозможным и расценил его как блуд. Подобно мусульманам, он хотел, чтобы женщины надевали покрывало, выходя на улицу. Мученичество он считал обязательным, запрещая спасаться от гонений.
Напоследок скажем несколько слов о сочинении Тертуллиана «О терпении», и тем самым закончим на несколько юмористической ноте. Тертуллиан сразу признается, что он последний человек, кому подобало бы рассуждать об этой добродетели. Его слова «покраснели» бы, столкнувшись с его обычным поведением: «Исповедуюсь перед Господом Богом, что я довольно безрассудно, если даже не бесстыдно, осмелился писать о терпении, к проявлению которого я, пожалуй, вообще не способен» (1.1) [35] .
Он замечает, что величайший враг терпения – мстительность. «Если ты отомстишь недостаточно, то будешь выходить из себя, а если чрезмерно, то отяготишь свою совесть. Что мне пользы от мщения, точную меру которого я не могу определить из-за неспособности вытерпеть боль?» (10)
Этот вспыльчивый спорщик заставил себя написать шестнадцать глав в назидание самому себе о том, как быть терпимым и терпеливым! Его трактат можно было бы занести в «Книгу рекордов Гиннесса» как первый в мире самоучитель.
Если Юстин и Ириней разрабатывали христологию в философском ключе и интересовались взаимоотношениями Отца и Сына, и искупительной ролью Христа, Тертуллиан избрал иной путь. Философия была ему чужда. Знаменитая фраза «Что общего у Афин с Иерусалимом?» восходит именно к Тертуллиану ( О прескрипции против еретиков, 7.9). Со своим строгим юридическим умом этот критик гностицизма хотел показать подлинность человеческой природы, воспринятой во времени Логосом высшего Божества. Острый как бритва интеллект и выдающееся красноречие позволили ему внести заметный вклад в развитие христианского вероучения. Историки идей, которых более не беспокоят еретические «искажения» Тертуллиана, находят этот вклад весьма и весьма достойным.
Климент Александрийский (около 150 – около 215 года)
Климент родился в середине II века в языческой семье (видимо, в Афинах). Заметна его глубокая эрудиция в области греческой литературы и философии: его тексты усеяны цитатами примерно из четырехсот классических писателей и поэтов. Побывав в Италии, Сирии и Палестине, Климент обосновался в Александрии, где его привлекла личность Пантена, главы и, видимо, основателя «дидаскалиона» (знаменитой катехетической школы). Около 190 года Климент стал преемником своего наставника и взялся учить людей грамматике, риторике, Библии, философии и религии. Из его многочисленных сочинений до наших дней полностью сохранились лишь несколько: «Кто из богатых спасется?» (гомилия на Мк 10:17–31) и трилогия («Увещание к эллинам», «Педагог» и «Строматы»). Климент любил обращаться к культурному слою александрийских христиан за обедами с несколькими стаканами вина ( Строматы , 7:16), ведя с ними, согласно меткой оксфордской остроте покойного Генри Чэдвика, «изысканные разговоры за высокими столами».1
Когда начались гонения на церковь при Септимии Севере (около 202/203 года), Климент бежал из Египта в Малую Азию, где умер лет через двенадцать, так и не вернувшись в Египет. Его преемником в должности руководителя александрийского «дидаскалиона» стал Ориген.
Труды Климента были направлены на то, чтобы показать образованным читателям и слушателям: ни греческая философия, ни гностическая ересь не представляют серьезной угрозы для христианской веры. Языческие философы обладали лишь частицами истины и к тому же лукаво присвоили еврейскую мудрость без ссылки на источник (в сходном ключе рассуждал Юстин!).
...
Писание назвало эллинов ворами варварской философии… В своих сочинениях они не только копируют удивительные истории, которые открывает наше предание [т. е. Ветхий Завет. – Г. В .], но также и заимствуют важнейшие из наших учений и искажают все, что касается веры и мудрости, гнозиса и научного знания, надежды и милосердия, раскаяния и воздержности и, наконец, страха Божьего…
( Строматы, 2.1.1) [36]
Со свойственной ему культурной изысканностью Климент обосновывает свою точку зрения иронической репликой, которая приписывается его современнику пифагорейцу Нумению из города Апамеи в Сирии: «Что такое Платон, как не Моисей, говорящий на аттическом наречии?» ( Строматы , 1.22.4).
Климент, убежденный платоник, полагал, что великий греческий мудрец с помощью библейских пророков подошел к таким важным духовным истинам как единство и трансцендентность Бога, который также есть Первопричина, идея Троицы, жизнь после смерти и воскресение. Он также считал, что представление о Боге помещено в душу человеческую как своего рода искра, зажженная божественным Логосом ( Строматы , 1.10.4), и верил в пророчество Сократа о явлении праведника, который «подвергнется бичеванию, пытке на дыбе, на него наложат оковы, выжгут ему глаза и после всех этих злых мучений распнут» ( Строматы , 5.14).
Христианский гнозис Климента
Основной вклад Климента в церковное учение состоит в описании христианства как чистого знания (гнозиса), по сравнению с которым гностики выглядят пигмеями. Он считал, что гнозис проистекает от Логоса/Сына Божьего. Это похоже на идею Юстина, что христианство – единственная истинная философия (см. главу 8). Пусть не совсем оригинальная, данная концепция была мощным противоядием от модных теорий Валентина и Маркиона, которые живо обсуждались в Александрии. При этом Климент не одобрял людей малокультурных, которые называют себя ортодоксами, а сами не понимают смысла своих же действий ( Строматы , 1.45.6).
С точки зрения Климента, основной аргумент против гностиков состоит в том, что христианская вера – это не детское суеверие, способное убедить лишь невежд, но подлинное знание, которое раскрывает всю истину. Вера и гнозис тесно взаимосвязаны. Существует некая божественная взаимозависимость: знание отличается верой, а вера – знанием ( Строматы 2.4.16.2). Следовательно, лишь христиане, которые верят как дышат, способны стать подлинными гностиками, а также разумно объяснить содержание веры.
...
Жизнь невозможна без четырех первоэлементов. Без веры невозможно знание. Итак, вера есть основание истины.
( Строматы , 2.6.31.3)