Великолепно. Всего за несколько секунд сенатор задал публике риторический вопрос: не похоже ли на то, что я — завистливый неудачник, много лет на буксире у всемирно знаменитой модели — намеренно лишаю Эбби лечения и шансов на исцеление? Не мотивирован ли мои поступок жаждой убийства? Конечно, сенатор бесстыдно лгал, но какая разница? Он знал, что наилучший способ вызвать сочувствие публики — это поставить вопрос и создать правильное настроение. Перед судом общественного мнения оно равняется реальности. С тем же успехом мне могли бы накинуть петлю на шею.
Сенатор собрался с духом.
— Досс… пожалуйста, верни мне… — он обнял Кэтрин, — верни нам кашу дочь… пока не поздно.
Перед камерами снова появилась ведущая, которая постукивала карандашом по столу. Она повернулась к своему коллеге, который хранил молчание во время репортажа.
— Когда я боролась с раком груди, Эбби Элиот служила для меня примером. Она даже… — глаза журналистки увлажнились, — даже прислала мне ободряющее письмо, когда у меня выпали волосы…
Продавец выключил звук, и бросил пульт на прилавок.
— Надеюсь, они поймают этого сукина…
Заработал холодильник и заглушил его слова, но я услышал достаточно. Суд общественного мнения долго не продлится. Я тихонько сложил покупки на полку, выскользнул через боковую дверь, добрался до пристани, отвязал каноэ и оттолкнулся с необычайной силой.
Эбби села.
— Все в порядке?
Я окунул шляпу в воду, смочил поля, снова надел ее и кивнул.
— Что? — настаивала Эбби.
— Твой отец.
— Что он сделал на этот раз?
— То, что у него хорошо получается.
— Пресс-конференция?
Я кивнул. Эбби прикусила губу.
— Все так плохо?
— Белая рубашка. Интервью на веранде. И Кэтрин рядом с ним.
— Ты шутишь.
— Нет.
— Ну… он действительно тебя не любит.
— Я в курсе.
Честно говоря, я сделал бы то же самое, если бы парень, который мне не нравится, увез мою дочь бог весть куда в то время, когда ей надлежит быть дома, со мной. Разница в том, что я знал, как лучше для Эбби. А сенатор — нет. То есть он знал — в глубине души, — но никогда бы в этом не признался.
Если сенатор нас выследит, то подчинит своей воле. Он уложит Эбби в стерильную палату, окружит посторонними людьми, поместит в среду, которая ей не нравится. В течение тридцати двух лет (солидная политическая карьера), подсчитывая голоса избирателей, сенатор поверил: если он знает, что лучше для электората, то кому, как не ему, знать, как будет лучше для всех. Включая семью. И никакая сила на свете не могла его переубедить.
Я не сомневался в чистоте его намерений. Сенатор никому не хотел причинять зла. Он был надменен, но искренне любил свою дочь. Но любить ее и знать, как будет лучше для нее и чего она хочет, — это совершенно, разные вещи.
— Милая, мне кажется, он пытается тебя защитить.
— От чего?
— От меня.
После длинного прямого отрезка река снова меняется. Незаметно. Закрой глаза — и пропустишь. Длинные прохладные пляжи становятся все реже и короче, сменяясь глинистыми берегами, где живут крабы. На берегах растут пальметто и тополя; кусты отгораживают берег, затрудняют доступ и заставляют человека прокладывать себе дорогу. Реку пересекает линия электропередачи. Провода гудят, и напряжение вокруг такое, что останавливаются часы и волосы встают дыбом, когда проплываешь рядом.
В полумиле к югу от пристани Скоттса начинается мемориальный заповедник Ральфа Симмонза — он тянется одиннадцать километров вдоль реки. Это почти тридцать тысяч гектаров, на которых растут сассафрас, водяной орех, тополя и исчезающие виды магнолий. Среди сосен и дубов полно черники, ежевики, папоротников и орхидей, а вдоль берега — мухоловок. Фауна здесь тоже очень разнообразна. Все, что угодно, начиная с выдр и заканчивая черепахами, оленями, рысями, индейками, не говоря уж о щитомордниках и гремучих змеях. Местные утверждают, что видели медведя и редкую флоридскую пантеру. Подальше от воды, на песчаной почве, растут гардении и шиповник.
Для нас заповедник Симмонза означал отдых, потому что его берега безлюдны.
Пинкни — это лодочные стапеля на краю света. Обычные посетители — мальчишки на квадроциклах, которые приезжают сюда покататься и покурить травку. Прилив здесь сильнее. Идя вниз по течению, мы с легкостью покрывали четыре мили, то есть больше шести километров в час. И даже восемь километров — если мне удавалось сосредоточиться. Против прилива — нам повезет, если удастся выжать километра два. Три — просто чудо. А при лобовом ветре нас вообще будет отбрасывать назад.
Эбби спала, а я погрузил весло в воду и направил лодку ближе к берегу, где течение быстрее. Чем хуже следишь за течением, тем дольше потом будешь толкаться. Мы миновали пристань Куни, Локоть и остров Подковы, а потом направились к Смотровой пристани.
Я сдвинул шляпу на затылок и принялся наблюдать за тем, как бежит Сент-Мэрис.
Если провести на реке достаточно времени, то научишься видеть разницу между течением, которое толкает, и приливом, который тащит. Обычно, если ты делаешь поворот и корма начинает описывать кругообразные движения, как рыбий хвост, — это течение. Если поворачиваешь и киль рассекает воду, словно каноэ катится по рельсам, — это прилив.
Разница очень важна: с течением можно бороться, а приливу — только повиноваться.
Река — чудесное и даже магическое место. Сколько бы я здесь ни пробыл, не могу ее постичь. Не важно, насколько ты торопишься и с какой силой налетаешь на весло, — темп задает река. Она растягивает каждую минуту и отыгрывается на каждой потерянной секунде. Реки делают это весьма естественным образом. Им плевать на пункт твоего назначения. Главное — путешествие. Поэтому реки петляют. Покажите мне хоть одну прямую реку. Люди очень гордятся тем, что их часы сами переходят на атомное время вблизи какой-то башни в Колорадо, но будь мы умнее, перешли бы на речное время. Тогда мы бы старились не так быстро.
Эбби это знала. Чему-то и я ее научил. Она посмотрела в свой список и выбрала реку не потому, что Сент-Мэрис ее любимое место, а потому, что это единственное место на свете, где время замедляется. Где весома каждая секунда. На реке солнце может остановиться, чтобы ты успел перевести дух.
Около полудня я вытащил весло из воды, лег рядом с Эбби и начал считать облака.
Я пытался остановить солнце.
Глава 27
Через два дня мы приехали в онкологический центр — это был последний день летних каникул. Миновав раздвижные автоматические двери, мы оказались в приемной отделения химиотерапии. В первую же секунду мы забыли о жалости к себе, которой предавались двое суток. В комнате сидели люди всех возрастов. Старые, молодые, худые, полные, здоровые, больные — буквально вся Америка. Просторное круглое помещение, уютные кресла-качалки, разноцветные подушки, яркие стены… Но особенно бросался в глаза явный контраст: между бодрыми медсестрами и бледными пациентами. Здоровые и обреченные. Странный параллельный мир. Больные воистину стоят одной ногой в другом измерении.