Читать интересную книгу Идол - Ксения Спынь

Он не простит тебя. И не думай.

Лунев опустился к корням дерева — шершавой сосны — и закрыл лицо руками. Он заплакал бы, если б в мозгу у него не сидело стародавнее, ещё в детстве туда вживлённое наставление, что мальчики и мужчины не плачут, а ещё, что на морозе, неважно, почему, плакать нельзя. (Мороз или не мороз был сейчас, он не знал, градусника не было, но снег всё ещё лежал).

Домой! Как хочется домой!

Может, всё-таки, — Лунев поднял лицо, посмотрел с надеждой и просьбой на верхушки деревьев, — всё-таки…

77.

Вместо открытой степи вокруг теперь были деревни — небольшие, как будто подзабытые. Они чередой сменяли друг друга, похожая одна на другую, так что и различить их, пожалуй, нельзя было. Только и значились под разными именами.

Их селили уже не в бараках, а в приземистых домиках с окошками. Окошки — это ведь привычно для жилых строений. Теперь об этом можно было и вспомнить, не опасаясь нанести себе неизлечимую психическую травму, и засвидетельствовать с некоторым удовлетворением, что к тебе даже относятся по-человечески.

Они были уже не в приозёрье, что можно было понять и по доходящим до них названиям, и по чуть уловимо изменившемуся ландшафту. Скажем, немного западнее приозёрских степей, но до Ринордийска ещё далеко. Лунев и сам не знал, идёт ли ему на пользу это знание. Неясно, что лучше: потерять всякое представление о географии и затеряться в пространстве, не зная, где ты, считая, что таков и есть весь мир и нет в нём ничего, кроме того, что видишь — как было раньше, или знать точно своё положение на карте и очень хорошо представлять все масштабы и расстояния — как это было сейчас.

Но у Лунева никто не спросил. Ему опять не предоставили никакого выбора, как и тысячи раз до того, и опять кто-то навязал ему второй вариант. Он знал, где находится. И знание вселяло беспокойство.

Приблизительно центр страны, равноудалено от севера и юга, востока и запада. Достаточно далеко ото всех границ. Притом, междугородье — к большим городам их ни разу не подпустили даже на полтысячи километров.

(Кроме того, одного раза, ладно забудем… Всё забыли, забыли! Ммм… Что забыли? Мы были под… Что-то не вспоминается такого, наверно, опять причуды памяти…)

Зачем? Или не хотели давать дополнительную возможность побега, или решили, что не стоит допускать их близко к законопослушным гражданам, дабы те не испортились.

Вряд ли данное обстоятельство сильно бы подействовало на Лунева месяц или два назад, когда он, будучи в глубокой заморозке, не тревожился ни по какому поводу и вообще едва испытывал какие-либо эмоции. Но сейчас он снова был человеком или, по крайней мере, человекоподобным, снова мог чувствовать и размышлять по-прежнему, и ощущение заброшенности в глухие дикие дали легло на него всей тяжестью. Привычный мир самых обыкновенных людей, в котором он рос, из которого не так давно был изгнан, существовал где-то под боком, невидимо для зрения, но в полной досягаемости для мысли. Там жили они, разговаривали, смеялись чему-то, смотрели телевизор после рабочего дня. Там щёлкали выключателем, чтобы зажечь свет, открывали кран, чтобы заставить тёплую воду литься в ванну, звонили по телефону, если не могли увидеться лично. И Лунев, и он тоже был оттуда, привык к этому миру со всеми его благами. А теперь прошлое было в недосягаемости.

Проблема в том, что Лунев в полной мере, наконец, ощутил это. Весна пробудила в нём жизнь, как пробудила во всём окружающем, а вместе с жизнью пришла невыносимая тяга к желаемому, жажда лучшего. Он хотел, о, да, он хотел жить человеком.

И почему-то времени на раздумье стало больше: то ли они работали теперь не так много, то ли Луневу так казалось по неведомым причинам. Репертуар действий, в общем-то, остался прежним, он не особо менялся с начала ссылки. Пилили лес (там, где он был). Копали шахты. Здесь, в селе с причудливым названием, вылетевшим из головы, расчищали место, якобы под дорогу.

Им сказали просто «под дорогу». «Якобы» Лунев прибавил сам. Тут когда-нибудь будет дорога? Не смешите. Лунев, застыв в прямой, ничего не выражающей позе (был перерыв), созерцал пыльную ровную линию, освобождённую от кустов и зарослей ковыля. Степь по-прежнему тянулась до горизонта, только не белая теперь, а серовато-жёлтая, покрытая негустой травой. И — расчищенная полоса, довольно широкая, но лишь слегка заметная издалека. Нет, как угодно, но это же не дорога; здесь никогда не проедут машины, не оставят после себя клубы выхлопного газа и затихающие гудки, здесь никогда не будет настоящих городских путей; просека, по которой можно проехать — вполне возможно, но не покрытые асфальтом дороги, прорезающие степь насквозь. Это нелепо даже только представить: дикая безлюдная степь и — асфальтовое шоссе. Для кого оно здесь?

Так, а почему бы, почему бы, почему… бы и нет?

Лунев задумался (теперь он мог по своей воле задумываться и даже ожидать от раздумий результатов, которые более или менее походили бы на действительность). Ему бы хотелось ответить просто категоричное «нет» неожиданному почемучке и отрицать саму возможность такого вопроса. Подумай сам: возникший набросок просто бессмыслен и невозможен. Но логика разворачивала перед Луневым совсем другую, неожиданную картину, как бы вращая здание реальности и поворачивая его другой стороной.

Труд есть труд. У труда есть хотя бы мизерный, но результат. Труд долгий, однообразный и непрерывный, в конце концов, делает этот результат заметным. Он поднял взгляд, проследил от земли у ног до самой дали: вон какая лента тянется до горизонта. Они это сделали. Ими это сделали.

Придёт время — и монотонные действия рабочей силы сделают своё дело. Дороги будут проложены, заасфальтированы, по обе их стороны возникнут здания новых городов: высокие, стремящиеся ввысь дома протянут верхушки к небу, а внизу будут сновать автомобили и люди, — Он знает своё дело. Он знает, как надо, и, конечно, так и сделает. У мудрого правителя всё идёт по плану.

Только вот нам там жить не приведётся.

Умрём раньше.

Израсходуемся, как удобрение для будущих поколений (не наших потомков, нет — но лучших из людей), таким образом принеся хоть какую-то пользу человечеству. Будущее, обещанное лучшее будущее — для тех, кто его заслужил. Мы же…

Неумелые непробиваемые тупицы — руки-крюки, в голове пусто. Какой проницательностью надо обладать, чтобы приспособить этот балласт, найти ему место в стройной системе и извлечь из него пользу. Безотходное производство — Гений власти, Ты смог наладить его!

Собственные мысли в итоге пришли к тому же, что Луневу уже пытались внушить. Значит, в этом есть смысл… Приходилось смириться. Неужели всё действительно так?

— Ну, что встал? Давай работай, перерыв кончился.

Лунев вовремя понял, о чём речь, и шагнул сам, правда, его всё равно подтолкнули. Для ускорения.

«Я хотел бы жить, — успел подумать Лунев ещё раз. — Хотел бы жить на положении человека, хоть это и несбыточно. Может, меня всё-таки вернут в Ринордийск? Я буду послушным, честно-честно. Чего Он хочет? Чтоб я написал ему мадригал? Я не умею писать мадригалы. Возможно, я вообще разучился писать стихи. Если мне что-то и приходит в голову, оно очень нелепое и… детское, что ли. Нет, пожалуй, я не буду писать стихи. Никогда больше, никогда, никогда, никогда не буду писать стихи. Хватит с меня после тех строк и всего, что за ними было. Угу? Я вообще-вообще ничего не буду писать, а вы меня вернёте в столицу. Хорошо?»

78.

А ночью он лежал и думал.

Он размышлял об идоле.

О том, как увидел Его в первый раз — на картине, собранной из многих разрозненных холстов. О том, как пронзил его насквозь взгляд идола — настоящий, ненарисованный, живой. Идол действительно смотрел на него. Миг только — и этим закончилось знакомство, он сдвинул холсты и разорвал взгляд. Потому что больше не мог смотреть.

На великих мира сего смотреть нельзя.

Можно попытаться разгадать, как головоломку, как загадку, подброшенную историей, и многие занимаются этим. Понимают или не понимают. И я тоже пытался, и даже вижу что-то. Он — человек, такой же, как я, и, в то же время, совсем другой, намного больше и сильнее.

Он — человек, здесь больше не остаётся сомнений, и мы могли бы поменяться местами. Но тогда я был бы не я — а Он. И любой другой на этом месте — Он. Это неизменное; то, что проходит через века. Он — это не конкретный «он» с датой и местом рождения, цветом волос и ростом, — это Он. Когда мы хотим, чтоб Он был, мы сами не понимаем этого. Но по нашему хотению Он приходит.

Мы не знаем наших желаний, они — тайна для нас. И когда они сбываются, мы очень удивлены и возмущены, мы говорим: «Как так? Не имеете права! Это нечестно!»

Бедные маленькие человечки… Так случилось, что я был рядом, когда вы погибали в вашем мирке, превратившемся в ад. Только звали вы не меня, а Его, хоть вам и казалось, что нужен вам был я, а не Он, и я ничем не мог вам помочь. Я и сам был среди вас… только не понимал этого.