«Не успел он договорить, — пишет Шелест, — с какой просьбой хочет обратиться, как последовал категорический ответ Брежнева: “Этого не будет!” Его поддержал Суслов.
У Никиты Сергеевича на глазах появились слезы, а затем он просто заплакал… Тяжко было смотреть… Я думаю, — предполагает Шелест, — он хотел сказать: “Товарищи, простите меня, если в чем виноват. Мы вместе работали, правда, не все сделали…”
Думаю, другого он бы не сказал. Ведь он был в одиночестве, и все было заранее предрешено.
Но Брежнев боялся, что Хрущеву могут на Пленуме задать вопросы, он на них ответит и разгорятся дебаты. Поэтому он принял решение: никаких вопросов.
Хрущев продолжил:
— Очевидно, теперь будет так, как вы считаете… Что ж, я заслужил то, что получил. Я готов ко всему. Вы знаете, я сам думал, что мне пора уходить, вопросов много и в мои годы справиться с ними трудно. Надо двигать молодежь. Я понимаю, что кое у кого сегодня не хватает смелости и честности… Но речь сейчас идет не об этом. О том, что происходит сейчас, история когда-нибудь скажет свое веское, правдивое слово… А теперь я прошу написать заявление о моем уходе, о моей отставке и я его подпишу. В этом вопросе полагаюсь на вас. Если вам нужно, я уеду из Москвы.
Кто-то подал голос:
— Зачем это делать? Все поддержали…
Доклад для Пленума ЦК готовил Полянский».
Здесь я приоставлюсь в цитировании Шелеста. История так называемого доклада Полянского требует разъяснений. В Президиуме ЦК Дмитрий Степанович курировал сельское хозяйство, и по положению ему никак не полагалось выступать главным обвинителем Хрущева. Это прерогатива старших товарищей. Более того, подобная инициатива возбуждала подозрение, что Полянский претендует на нечто большее. И тем не менее он, якобы по собственной инициативе, представил очень резкий антихрущевский документ, в котором факты очень профессионально препарировались, кое-где перемешивались с ложью.[31]
Когда Полянский показал свой доклад Брежневу, тот счел его неподходящим, и слово Дмитрию Степановичу не предоставили.
Сейчас выяснились обстоятельства появления этого доклада. Оказалось, что писал его не Полянский и не его сельскохозяйственный аппарат. Документ по поручению Шелепина с Семичастным составили в недрах КГБ, по всей вероятности в отделе «К» — отделе дезинформации, официально созданном для ведения идеологических акций против Западной Германии, а на деле выполнявшем деликатные поручения Председателя Комитета. Полянскому же отводилась роль подставного лица или, если хотите, подсадной утки. Ему передали второй экземпляр текста доклада, первый оставался у Шелепина.
В 1999 году Семичастный проговорился об этом историку Рудольфу Пихоя, который нашел копию «доклада Полянского» в Кремлевском Президентском архиве.
«Доклад Полянского готовился экономистами КГБ, а печатали документ на дому две доверенные старые (отставные) машинистки КГБ, специально привлеченные для этого дела», — Пихоя цитирует Семичастного и дальше пишет, что тот очень удивился и даже испугался, когда услышал, что копия доклада попала в архив. По его словам, доклад не должен был сохраниться. Шелепин свою копию уничтожил, а за Полянским не уследили, в сутолоке первых постхрущевских дней он 21 октября 1964 года отправил свой экземпляр в Общий отдел ЦК, где тот и осел.[32]
Как Шелепин с Семичастным в дальнейшем хотели использовать Полянского, для меня остается загадкой.
Итак, Брежнев инициативу Полянского отверг, и вопрос о докладчике на Пленуме остался открытым.
«По идее, должен был выступать Брежнев или, в крайнем случае, Подгорный, — пишет Шелест. — Брежнев просто сдрейфил. Подгорный, в свою очередь, тоже отказался:
— Я не могу выступать с этим докладом против Хрущева. Я с ним бок о бок проработал много лет. Как это будет понято? Не могу, и все! Я бы выпустил Шелепина, у него язык хорошо подвешен, но он слишком молод.
Тогда и решили: “Давайте выпустим Михаила Андреевича, тем более он наш идеолог…”»[33]
В конце заседания, когда все уже было решено, Анастас Иванович повторно попросил слова. Он сказал, что «присоединяется ко всему тому, что здесь уже было сказано», — бесстрастно записал присутствовавший на заседании Владимир Никифорович Малин.[34]
Другой, не менее важный свидетель — Семичастный, хотя и не мог по рангу быть на заседании Президиума ЦК, по-своему оценивает ситуацию вокруг второго дня заседания 14 октября:
«Аджубей[35] пишет, что его (Хрущева) освободили “келейно”. Как келейно? На Пленуме. Не было дискуссий, но такие вопросы на дискуссию не выносятся. Я ему (Брежневу) во второй день (14 октября) позвонил, вызвал с Президиума и говорю: “Дорвались до критики. Кончайте. Вторую ночь я не выдержу. Леонид Ильич, вы дозаседаетесь до того, что или вас посадят, или Хрущева. Мне этого не надо. Я за день наслушался и тех и других”.
Одни переживают — хотят Хрущева спасать, другие призывают вас спасать. Третьи спрашивают, что же ты в ЧК сидишь, бездействуешь? А я делаю вид, что ничего не знаю.
Людей (членов ЦК) под благовидными предлогами вызвали, чтобы они были под рукой и можно было бы сразу Пленум провести. Они нервничают. Мне идут звонки со всех сторон.
Брежнев взмолился: “Товарищи дорогие, подождите еще. Я сейчас посоветуюсь”. Минут через тридцать он мне звонит: “Слушай, успокой всех. Мы так условились: тем, кто не успел выступить, даем три-четыре минуты. Члены Президиума уже все выступили, остались кандидаты и секретари. Пусть каждый выскажет свое отношение. В шесть — пленум”.
“Меня устраивает. Могу объявлять?”
“Давай объявляй”».
Пленум открылся 14 октября около шести часов вечера. Докладывал Михаил Андреевич Суслов. За последние годы он поднаторел в подобных выступлениях, был главным обвинителем на Пленуме ЦК, посвященном антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича, произносил обвинительную речь на Пленуме, когда снимали маршала Жукова, и вот теперь — отец. Суслов не рассусоливал, не нагромождал обвинений, чувствовалось, что Брежнев и иже с ним не хотели обсуждения.
Далее Семичастный кратко делится впечатлениями о Пленуме, участником которого он был.
«…Я даже не знал, что прений не будет… Я возмутился этим и потом и Шелепину, и Брежневу сказал. Я думаю, они не без царя в голове это сделали. Не знали, куда покатится, как бы не задело и других. Там мог быть разговор… я думаю, эти старики продумали все и, боясь за свои… кости, все сделали, чтобы не открывать прения на Пленуме. Не объяснили толком.