…Время было позднее, мы откланялись. Оставалось только ждать завтрашнего дня.
В то время мы не знали, что отец уже принял решение без борьбы подать в отставку. Поздно вечером он позвонил Микояну и сказал, что если все хотят освободить его от занимаемых постов, он возражать не будет.
— Я уже стар и устал. Пусть теперь справляются сами. Главное я сделал. Отношения между нами, стиль руководства поменялись в корне. Разве кому-нибудь могло пригрезиться, что мы можем сказать Сталину, что он нас не устраивает, и предложить ему уйти в отставку? От нас бы мокрого места не осталось. Теперь все иначе. Исчез страх, и разговор идет на равных. В этом моя заслуга. А бороться я не буду.
Телефон прослушивался, и его слова мгновенно стали известны кому надо. Мы же ничего не знали.
Все утро 14 октября прошло в томительном ожидании. Я оставался в резиденции, нервно гулял во дворе, благо пришло тепло, светило солнце, стояло бабье лето. Наконец около двух часов дня позвонил дежурный из приемной отца в Кремле и передал, что Никита Сергеевич поехал домой. Обычно днем он никогда домой не приезжал, а экономя время, обедал в Кремле.
Тяжело раскрылись массивные железные ворота, в них вполз черный ЗИЛ. Отец вернулся. Я вздохнул с облегчением — ведь мог и не вернуться. Сталин, его методы и приемы тогда еще не скрылись в дымке истории, для меня, для всех нас они оставались реалиями недавнего прошлого.
Я поспешил навстречу отцу. Он вылез из машины и, держа в руке черный портфель — подарок каких-то аргентинских визитеров, направился не в дом, а в противоположном направлении, по асфальтированной дорожке, обрамленной молодыми березками, поблескивающими в лучах солнца золотистыми листочками. Когда я догнал отца, он сунул мне в руки портфель, как бы распрощавшись с ним. Мы молча шли рядом.
— Все, в отставке, — не сказал, а выдохнул отец. Еще немного помолчал и продолжил: — Если бы в своей жизни я сделал только одно: изменил нашу жизнь так, что стало возможным отстранить первое лицо от власти вот так, без крови, простым голосованием, — я бы мог считать, что прожил свою жизнь не напрасно…
Мы еще какое-то время шли молча.
— Не стал с ними обедать.[29] — Отец обращался не ко мне, а произнес эти слова как бы в пространство.
Все кончилось. Начинался новый этап жизни. Что будет впереди, не знал никто. Ясно было одно — от нас ничего не зависит, остается только ждать.
— Я сам написал заявление с просьбой освободить меня по состоянию здоровья.[30] Теперь остается оформить решением Пленума. Сказал, что подчиняюсь дисциплине и выполню все решения, которые примет Центральный Комитет. Еще сказал, что жить буду, где мне укажут: в Москве или в другом месте.
Что еще происходило на заседании, отец не сказал, а я не хотел травмировать его вопросами. Лишь спустя годы я узнал подробности.
Наиболее обстоятельно происходившее отражено в записях Петра Ефимовича Шелеста, которые он вел по ходу заседания Президиума ЦК: «Хрущев подавлен. Изолирован. Бессилен что-либо предпринять и все же нашел в себе силы и мужество сказать: “Я благодарю за то, что все же кое-что сказали положительного о моей деятельности. Рад за Президиум, в целом за его зрелость. В формировании этой зрелости есть и крупинка моей работы”. И это говорит человек, выдержавший два дня чудовищных обвинений, человек, находившийся в тяжелейшем моральном и физическом состоянии».
— Всех нас, и меня в том числе, воспитала партия, — говорил, по свидетельству Шелеста, в своем последнем выступлении отец, — в нашем политическом положении только ее заслуга, партии. У нас с вами одна политическая и идеологическая основа, и против вас я бороться не могу. Я уйду и драться не буду. Еще раз прошу извинения, если когда-то нанес кому-то обиду, допустил грубость. В работе все могло быть. Однако хочу сказать, что ряд предъявленных мне обвинений я категорически отвергаю. Не могу сейчас все обвинения вспомнить и ответить на них. Скажу об одном: главный мой недостаток и слабость — это доброта и доверчивость, а может быть, еще и то, что я сам не замечал своих недостатков. Но и вы, все здесь присутствующие, открыто и честно мне о моих недостатках никогда не говорили, всегда поддакивали, поддерживали буквально все мои предложения. С вашей стороны отсутствовали принципиальность и смелость. Вы меня обвиняете в совмещении постов Первого секретаря ЦК и Председателя Совмина. Но будем объективны, этого совмещения я сам не добивался. Вспомните, вопрос решался коллективно и многие из вас, в том числе и Брежнев, настаивали на таком совмещении. Возможно, было моей ошибкой то, что я не воспротивился этому решению, но вы все говорили, что так надо сделать в интересах дела. Теперь вы же меня обвиняете в совмещении постов.
Да, я признаю, что допускал некоторую нетактичность по отношению к работникам искусства и науки, в частности, сюда можно отнести мои высказывания в адрес Академии наук. Но ведь не секрет, что наша наука по многим вопросам отстает от зарубежной науки и техники. Мы же в науку вкладываем огромные народные средства, создаем все условия для творчества и внедрения в народное хозяйство ее результатов. Надо заставлять, требовать от научных учреждений более активных действий, настоящей отдачи. Это ведь истина, от нее никуда не уйдешь.
Далее, пишет Шелест, Хрущев аргументированно объяснил предпринятые в свое время меры в связи с событиями на Суэцком канале в 1956 году и в связи с Карибским кризисом в октябре 1962-го. В частности, он сказал:
— Вы меня обвиняете в том, что мы увезли оттуда наши ракеты. А что же, мы должны были начать мировую войну?
(Вывод ракет тоже ставился ему в вину, констатирует П. Е. Шелест.)
— Почему же вы меня теперь хором обвиняете в какой-то авантюре по кубинскому вопросу, если все вопросы мы решали вместе?
Возьмем установку пограничной стены в Берлине в августе 1961 года. Тогда тоже решение вы все одобрили, а теперь обвиняете меня… В чем же? Говорить можно все. Но вот решить, что сделать конкретно, никто из вас не предлагал и на вряд ли может сейчас предложить. Или наши взаимоотношения с руководством Китая. Они довольно сложны, и они еще будут обостряться. Вы столкнетесь с большими трудностями и сложностями через четыре-пять лет. Не теряйте классового чутья, политической и тактической маневренности во всех взаимоотношениях, решении спорных вопросов.
Я понимаю, что это моя последняя политическая речь, как бы сказать, лебединая песня. Если у вас пойдут дела хорошо, я буду только радоваться и следить за вашей деятельностью по сообщениям в газетах. На Пленуме я выступать не буду, но хотел бы обратиться к Пленуму с просьбой…