это не может не волновать. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!»
Я. Разрешите ворваться в этот замечательный текст строчками из Маяковского:
Алексей Максимыч,
Из-за ваших стекол
Виден
Вам
Еще
Парящий сокол?
Или с Вами
Начали дружить
По саду
Ползущие ужи?
А теперь продолжайте, Алексей Максимыч!
«…Я чувствую себя счастливым человеком, что дожил до того момента, когда могу говорить о таких вещах и чувствовать, что это правда.
…Я поздравляю вас с тем, чем вы стали. Я поздравляю сотрудников ОГПУ с их удивительной работой. Я поздравляю нашу мудрую партию и ее руководителя — железного человека товарища Сталина».
Город Дмитров 25 августа 1933 года.
Все плачут.
Сотрудник ОГПУ. Угощайтесь, Алексей Максимович! (Угощает из пачки «Беломорканала».) Тут много наших соловчан работает. Все помнят, как вы к нам тогда на острова приезжали.
Максим Горький. Над седой равниной моря что-то там такое реет…
Сотрудник ОГПУ. Смотрите! Смотрите!
Максим Горький вглядывается и видит то, что произошло здесь уже после его смерти.
Осень 37-го года. Зима 37-го. И вот пришла весна.
«…по первым весенним разводьям пришло судно, которое должно было забрать перезимовавших на острове Анзер лагерников: кого в Кремль — на тюремный режим, а кого — в мир иной. Корабль медленно пробирался к прибрежным торосам, за которыми выстроили нашу бригаду, и остановился в нескольких метрах от причала, не сумев до конца преодолеть плотной шуги. Его качало и трясло, но дальше он не двигался. Тогда охранники использовали длинную доску, соединив ею борт и причал.
Первой взошла на этот «мостик» пожилая Ольга Николаевна Римская-Корсакова — родственница известного композитора. Она соскользнула и мгновенно пропала, затертая льдинами. За ней шла ее подруга Ольга Крамерова, знавшая восемь языков, но и той не удалось удержаться на обледеневшей доске, предсмертный крик смешался с шумом прибоя. Потом исчезла в воде Ольга Петровна Горохова.
Охранники, по внешнему виду люди, весело обсуждали между собой гибель заключенных. Они смеялись. Для них это было зрелище! Строй заключенных замер. Нас парализовала смерть людей и неуместный смех. Защелкали затворы: «Кто не пойдет — расстреляем! К трапу — марш!» И тогда я поползла по доске на коленях… Соловки в моей памяти — это девятое апреля 1938 года и черная вода у мыса Кеньга». (Из воспоминаний О. Мане.)
Сотрудник ОГПУ. Прав Алексей Максимович: если враг не сдается, его уничтожают.
Макс им Горький (отчаливая на том же корабле с островов). Буря! Скоро грянет буря! (Плачет от восторга.)
Сотрудник ОГПУ (тихо, но чтоб слышали все). Не грянет. (Перезаряжает наган.)
Все заключенные — живые и мертвые, стоя на берегу, машут пролетарскому писателю рукой.
Прощаемся с Соловками и мы.
Забудем про Соловки. Так легче жить.
Книгу Юрия Бродского не все читали, и те фотографии, которые возникали на нашей белой стене в антракте, не все видели. Ну и хорошо. Было и прошло. Не надо нам портить хорошее настроение. Антракт все-таки.
Тем более буфет работает, чего ж еще надо?!.
Пожуем что-нибудь вкусненькое, выпьем…
Надо отдохнуть. От всего ЭТОГО надо отвлечься.
Вот только с Горьким следует дополнительно разобраться. Его образ в нашей сатирической интерпретации несколько оглуплен. Я бы сказал, даже окарикатурен.
Правда, цитаты всех его реплик и речей — документальны. И в контексте правды о Соловках выглядят не очень умно. Иногда даже безнравственно. Позорно.
Но все равно пролетарский писатель был в реальной жизни, конечно же, не таким плачущим и одновременно восторженным идиотом.
И нравственность его до конца жизни не покидала. Он, еще живя в Сорренто, хотел из русского подданства выходить. Потому что узнал, как Крупская мировую и русскую классику гнобит. Она это делала из своих ленинских убеждений. Антирелигиозных и атеистических.
Но из подданства не вышел, потому как лечился за границей на деньги партии. И эта двойственность всю жизнь мешала Горькому определиться, с кем же он, мастер культуры, — с Ходасевичем или со Сталиным, со своими блестящими «Несвоевременными мыслями» или с Лениным, с «босяками» или с гэпэушниками Беломорканала.
Была ли трагическая смерть сына Максима делом рук Ягоды, с которым дружил Алексей Максимович, — неизвестно, но от нее можно было вздрогнуть и почувствовать реальную опасность для себя.
Он несколько раз просился обратно, за границу, но визы так и не получил. Жил, можно сказать, под домашним арестом. Личное общение со Сталиным закончилось — вождь, видно, понимал, что уже выжал из Горького всё, что можно было выжать.
Максим Горький. Устал я очень… Сколько раз хотелось побывать в деревне, даже пожить, как в былые времена… Не удается. Словно забором окружили — не перешагнуть!.. Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!
Доподлинные слова, которые в том же смысле, но с некоторыми жесткими добавлениями мог бы сказать и узник Соловков!
Теперь Горький Сталину только мешал. Он — дружок Каменева и «Бухарки», сочувственно относившийся к Кирову как возможному новому генсеку, — в канун Большого террора для Сталина уже представлял опасность своей дореволюционной природой и ретивостью в защите русской интеллигенции.
За три месяца до своей загадочной кончины Горький пишет Сталину протестное письмо против начавшейся травли Шостаковича, инициированной самим вождем в статье «Сумбур вместо музыки». Эта антисоветская выходка наверняка рассердила вождя, а вождя сердить не стоит. Тем более в 36-м году.
Понимал ли Горький, с кем он связался?
Конечно, понимал. Бенедикт Сарнов со снайперской точностью выдающегося литературоведа отмечает, что если Горький и восхвалял Сталина, то только за его «железную волю», больше ни за что!.. Могло ли это нравиться вождю, любившему РАЗНООБРАЗНУЮ лесть?
Да и в тех же Соловках произошел выразительнейший эпизод, о котором вспомнил академик Д. С. Лихачев:
«Когда он приехал на Секирную гору в карцер, где творили самый ужас, где на «жердочках» сидели люди, то на это время «жердочки» там убрали, на их место был поставлен стол, а на столе разложены газеты. И было предложено заключенным делать вид, что читают газеты — вот как в карцере перевоспитывают! Заключенные же нарочно стали держать газеты наоборот, вверх ногами. Горький это увидел. Одному из них он повернул газету правильно и ушел. То есть дал понять, что разобрался, в чем дело».
Так что не надо Горького оглуплять и окарикатуривать.
В связи с этим весь эпизод с Горьким на Соловках я решил в пьесу не вставлять. Он, будем считать, лишний и только отяготит и без того тяжелый вес документов по делу