или действительно честный советский человек, для которого честное советское имя непартийного большевика дороже всего на свете или же перед вами прожженный политический бандит, готовый лучше умереть, но не сознаться в совершенных им преступлениях.
Прошу Вас, гр-н Прокурор Союза, по-настоящему ознакомиться с моим делом и сделать соответствующие правильные выводы.
Перед Вами живой человек, преданный своей Родине, Партии и Правительству, для кого самым близким и дорогим именем было и осталось имя И.В Сталина.
Прошу Вас подойти к решению моей участи так, как учит этому Сталин: всесторонне и [нрзб] если перед Вами враг — уничтожить его беспощадно, если честный человек — прекратите издевательства над ним, освободите, верните в общество, в семью.
Прошу сообщить мне о Ваших решениях.
15/1. 1941 г. Подпись.
Он клялся в верности Сталину, зная, что письма проходят перлюстрацию, и обращался к нему…
Я. Обращался?
Отец. Конечно, обращался. Трижды.
Я. И что?
Отец. И ничего. Товарищ Сталин лично мне не ответил. Он вообще никому не отвечал. У него других дел было много. (Отвернулся.)
О да!.. «Дел» у него было действительно невпроворот!.. Сегодня несомненно, что истинным «троцкистом» был сам Сталин, взявший на вооружение левацкий принцип: цель оправдывает средства. Вождь имел цель отнюдь не общественную, а личную. Всем казалось, что он хотел построить социализм, а ему надо было сохранить себя у власти. И всё.
Для этого ему следовало прежде всего ликвидировать интеллектуальную эпиту, обозвав ее «мелкой буржуазией», «злопыхателями» и прочими «недобитками». Далее — уничтожить крестьянство как класс, видя в нем главную угрозу большевизму собственники-кулаки в крестьянской стране должны были наткнуться на свинец, посланный властью в виде всеобщей коллективизации. И, наконец, провести «индустриализацию» — чтобы нарастить военную мощь. Полицейскому государству был необходим надежный щит, поэтому все граждане должны были научиться бросать гранату, орудовать штыком, стрелять без промаха, летать на истребителях, маршировать на парадах, смотреть в танковую прорезь, скакать на лошади с саблей в руках, натягивать противогаз на морду лица… Будь, в общем, готов к труду и обороне!.. (Это не помешало вождю полностью просрать начало войны.)
Все должны были быть заняты чем-то общественнополезным, благоговейно работать на благо страны, жить ради высокой идеи, провозглашенной великим кормчим. Количество пропаганды на душу населения превосходило производство материальных ценностей. Зомбированное лозунгами общество превратилось в управляемое стадо «железных рыцарей революции».
Старые большевики, кстати, делавшие эту самую революцию, были Сталиным отринуты, их утопический идеализм не совпадал с цинизмом новой власти, отягощал правящий класс своей застрявшей в 17-м году психологией разрушения, неприятия, самой позицией антимонархизма, клонил всерьез к идеалам народного восстания, воспевающим свободу, равенство и братство.
Никакой оппозиции. Вождь решительно пресекал вольномыслие во всех сферах. Всё, что регламентировано сверху, является безоговорочным руководством к действию. Без всяких там дискуссий и споров. Подчинение — основа основ. Подчинение — ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ.
Никакой юриспруденции. Закон — что дышло… Большую часть арестованных не судили, а приговаривали. Те же, кто не был расстрелян сразу, получали тягомотину псевдоразбирательства (в их числе был мой отец), а следом «вышку» или максимальный срок. Лютость репрессий не знала границ. «Гражданская война» власти со своим народом ширилась и казалась неостановимой.
37-й год — год катастрофы гуманизма, год утраты человечеством тех ценностей, к которым пришел 19-й век в России, — зашига униженных и оскорбленных, служение высшему, истинный патриотизм — все это Сталин сделал посмешищем, он надругался над русской культурой и миросознанием ее знаковых фигур — Толстого и Чехова, презрев человека в человеке, приставив дуло к его виску. Отсюда взаимопредательство, ставка на раскрытие чернот души в обстоятельствах приближающейся ликвидации.
Продолжив революцию, понимаемую своеобразно — как средство достижения абсолютной личной власти, вождь вверг руководимый им народ в немыслимые несчастья и страдания, в исторический шок.
Судьба отца — крупинка в грандиозном объеме сталинских злодеяний.
Я. Папа, а твоих писем на имя Сталина в деле нет. Почему?
Отец (грубо). По кочану!
В разговор вступила мама:
Мама. Он на Берию больше рассчитывал. У них там в тюрьме было много иллюзий. Одна из них — что вот после товарища Ежова пришел товарищ Берия, и он всё исправит. Сталин ведь убрал Ежова как «врага народа»… Сколько он накуролесил!.. Значит, товарищ Сталин, который всё видит и всё знает, хочет, чтобы ошибки Николая Ивановича Лаврентий Палыч не повторил. Они там все приободрились… Берия!.. Дорогой!.. Золотой ты наш товарищ Берия!. Спаситель ты наш, благодетель!
Отец. Перестань!
Мама. А я-то понимала, что Сталин поменял одного палача на другого. Уже тогда понимала!.. Ягоду он убрал, чтобы замести следы, потом Ежова, чтоб замести новые следы… теперь — очередь Берии… А они там сидели и ничего не понимали… Нигде в мире нет больше иллюзий, чем в тюрьме. А в Следственной тюрьме Петропавловска их было в сто раз больше, чем нигде, — там же Сема сидел!.. Сидел и мечтал!.. Мечтатель! Строитель новой эпохи!..
Отец. Перестань, я сказал.
Мама. А я и перестала. «Из года сорокового, как с башни, на всё гляжу». Я тоже мучилась, и мне тоже хотелось писать жалобы. Но я, в отличие от своего мужа, знала, что все бесполезно.
Я. Почему, мама?
Мама. Потому что… кролик удаву ничего не докажет. А удав с кроликом в дуэте петь не будет.
Скажу честно, мне не понравилось сравнение отца с кроликом. В моих глазах он был титаном, отнюдь не беззащитным существом… И его последняя «Жалоба» говорила как раз о том, что он не поднял лапки, не смирился с судьбой, что он и дальше будет… а что он, собственно, будет?.. С другой стороны, он, тем не менее, кое-чего достиг. Ну подумайте…
Он не взошел на эшафот. Он уклонился от уже летевшей в него пули. Он выжил, потому что не признался. А другие не выжили, потому что признались. Огрубляю, конечно. Но факт есть факт: в первой части трагедии герой не сломлен, не лижет сапог, хотя и вынужден на словах выдавить из себя риторику преданности (и Мандельштам «Оду» написал, и Пастернака заносило под те же своды тех же богаделен, что и Маяковского, и Ахматову — верно, мама? — а что уж с рядового бойца взять!).
Он выжил. В апокалипсисе.
Теперь предстояло выжить в аду.
Перемена декораций, или
Забудь про Соловки
В письмах отца, конечно, нет никаких описаний и рассказов о том, как он жил под арестом. Чтобы восполнить этот пробел,