Читать интересную книгу Сократ сибирских Афин - Виктор Колупаев

— Да ведь вон какая пропасть свидетелей. И ты в их числе.

— Я-то пока, кроме сгоревшего дома, ничего не вижу.

— А… Ты вот о чем! — догадался Сократ. — Так ведь это когда было! Или будет? А точнее, было-будет.

— А сейчас что?

— А сейчас дом Милона сгорел.

— А Пифагор?

— А Пифагора зарезали…

— Откуда это известно?

— Отсюда и известно. Видишь, сколько свидетелей… А все из-за бобового поля.

— Бобы-то тут при чем? — удивился я.

— Да при том, что Пифагор считал, будто от этой пищи раздувается не желудок, а душа, так как они похожи на срамные органы. Их даже топтать нельзя.

Кого нельзя топтать, бобы или срамные органы, я не понял, но свои-то на оттаптывание ни за что бы не отдал. Я чуть отвел свернутые в комок джинсы. Какое-то сходство и в самом деле было. Но тут и другие огородники пожелали убедиться в столь удивительном сходстве и окружили меня со всех сторон, даже женщины и девки.

Я покраснел так, что теперь мое переднее лицо вряд ли можно было отличить от пламенеющего заднего, заметался, запаниковал. Отступать можно было только к озерцу, что я и сделал. Бросив ненужные теперь джинсы, я нырнул в воду, а когда выплыл, то услышал напутствие Сократа:

— Это ты правильно сделал, глобальный человек. Остудишь лицо, — и все болезни сразу пройдут.

Я плыл и думал: надо же! Сравнение бобов с чем-то там их даже очень интересует, а смерть Пифагора — нисколько…

От холодной воды жжение в моей душе проходило. Я даже начал испытывать удовольствие от купания, плыл уже не так быстро, даже осматривался по сторонам. Вот оно в чем дело! Мы-все расположились по берегам озерца и спокойно ждали, когда я где-нибудь начну выходить на берег, чтобы убедиться, наконец, правду ли говорил Пифагор. Я оглянулся. Дымок от сгоревшего дома Милона уже едва курился. Ну, уж нет! Не дождетесь! Впереди я заметил небольшой островок, шага три на два. Вот выползу на него и буду ждать, когда у нас-всех возникнет непреодолимое желание заняться сельскохозяйственными работами. А о том, что будет дальше, я пока не думал.

Тут уж кто кого, решил я и выиграл.

Берега начали отдаляться и вскоре скрылись за горизонтом. Я еще подумал: ну теперь-то уж мы-все непременно разойдемся, как снова начал тонуть. А! Не привыкать, решил я и пошел ко дну.

И тогда я вдруг припомнил, что некогда был неким Эвфалидом, десятником на стройке Парфенона, воровал и тайком продавал каменные блоки для постройки гаражей богам и олигархам и почитался сыном Гермеса. И Гермес предложил мне на выбор любой дар, кроме бессмертия, а я попросил оставить себе живому и мертвому память о том, что со мной было. Поэтому и при жизни я теперь помню обо всем, и в смерти сохраняю ту же память. В последствии времени я вошел в Евфорба, был ранен Менелаем под Новоэллинском в уличной драке. А, будучи Евфорбом рассказывал Сократу, что когда-то был Эвфалидом, что получил от отца Гермеса его дар: Время. Потом моя душа странствовала в каких-то растениях и животных, претерпевала в Аиде то, что терпят там и другие души. После смерти Евфорба душа моя переселилась в Гермотима, председателя городской Думы, который, желая доказать это, явился в Зоркальцево и в храме Аполлона указал на щит, посвященный богу Менелаем. Я помнил, конечно, что, отплывая от Пердячинска, Менелай посвятил Аполлону этот щит, а теперь вот он уже весь прогнил и осталась только обделка из слоновой кости. Обидевшись на Время, я хотел ввести налог на бессмертие, но леворадикальное крыло Думы провалило проект, словно и в самом деле намеревалось стать бессмертным. Тогда я умер Гермотимом и стал Пирром, тем самым старотайгинским ныряльщиком, которым, по словам Сократа, нужно быть, чтобы понять философию Гераклита.

Я по-прежнему все помнил, как сперва был Эвфалидом, потом Евфорбом, потом Гермотимом, потом Пирром. А после смерти Пирра стал самим Пифагором, чтобы раздобыть-таки себе приличные штаны, и тоже сохранил память обо всем будущем и даже о том, что никогда не было, нет и не будет.

Что-то в этом представлении было для меня очень важное. Но что, я не мог уловить.

Я уже заглотил половину Срединного Сибирского моря и чуть было не лишил сибирских эллинов мореходства, но тут снова откуда-то взялся дельфин-белобочка Бим, мой старый приятель. Я привычно ухватился за его спинной плавник, выплюнул Океан и, когда волнение от этого моего действия немного успокоилось, увидел тот самый островок, два шага на три, а на нем величественного старца, видом напоминавшего Аполлона, пришедшего от гипербореев, ну, то есть, с берегов Ледовитого, или как его еще там, Океана.

Бим ссадил меня со спины, выдал бессрочную квитанцию за проезд, распрощался со мной и умчался на поиски дельфиньих игрищ. А когда я выбрался на берег, старец нахмурил брови и недовольно сказал:

— Ладно… Штаны я тебе, пожалуй, сооружу. Но имя мое отдай мне.

И тут я, удивляясь своей забывчивости, сразу же припомнил, что никакой я не Пифагор, а обычный глобальный человек, имени которому иметь не положено.

Пифагор (не я, а тот — настоящий) еще некоторое время разглядывал меня, словно примерку на глаз делал, а потом сказал:

— Пошли. Сооружение штанов — дело долгое. Ты ведь знаешь, что это варварское изобретение? А пока что прикройся квитанцией, благо у нее не указан срок действия.

Мы пошли к великолепному городу, видневшемуся стадиях в пяти. Так я стал вечным со-путником Пифагора.

Жил он на Семейкином острове. Отец его, Мнесарх, был богатым купцом, аристократом, занимавшимся крупной торговлей хлебом. Да и образование, и характер политической деятельности Пифагора явственно указывали на знатность и богатство его происхождения.

А я-то что… Так себе. Но Пифагор почему-то всегда относился ко мне дружелюбно. Ворчал, конечно, иногда. Не без этого. Но все же чем-то выделял из множества своих поклонников и учеников.

В то время у власти на Семейкином острове находился тиран Поликрат. Для Семейкиного-то острова эпоха его правления была весьма благоприятной. На острове велось обширное строительство, экономика его процветала. Подобно многим сибирским тиранам, Поликрат покровительствовал талантам. При его дворе жили поэты Ивик и Анакреонт, работали знаменитый врач Демокед и создатель трансатлантического железнодорожного туннеля, лауреат многочисленных государственных премий инженер Евпалин.

Но, достигнув сорока лет, Пифагор, видя, что тирания Поликрата слишком сурова, чтобы свободный человек мог переносить ее надзор и деспотизм, уехал вследствие этого на Алтай. Кто говорил, что имела значение связь Пифагора с земельной аристократией, враждебной Поликрату. Кто утверждал, что политические мотивы его эмиграции выдуманы самим Пифагором, чтобы приписать себе славу тираноборца. Я же считал, что будь Пифагор только философом и ученым, ему, вероятно, нашлось бы место под властью просвещенного тирана. Однако он был еще и человеком, движимым сильными политическими амбициями и посвящавшим политике немалую часть своей жизни. И Семейкин остров был слишком мал (два шага на три) для них обоих. А политическая карьера в условиях тирании могла вывести Пифагора только в приближенные тирана. Но этот путь для такой личности, как Пифагор, не подходил.

Я-то знал, что Пифагор прибыл на Алтай в качестве религиозного и морального учителя нас-всех, да еще с некоторым опытом реакционного политического агитатора. Он был человек с сильными социальными и политическими предубеждениями и глубоким чувством собственной значимости. Пифагор был лидером, пророком, но не без хитрости и хорошего знания практических деталей и средств, которые только и могут объяснить его последующий феноменальный успех.

Однажды мы с Пифагором пришли в полис Пердячинск, а владыка этого города Леон спросил Пифагора:

— В какой науке ты считаешь себя сведущим?

— Ни в какой, — ответил Пифагор. — Я только философ.

— Что такое философия? — спросил тиран Пердячинска.

— Человеческую жизнь, — был ответ Пифагора, — можно сравнить с колхозным рынком и Олимпийскими играми. На рынке имеются продавцы и покупатели, которые ищут выгоды: одни — продать подороже, другие — купить подешевле. Ни на что другое их мыслительной способности уже не хватает. А на Олимпийских играх участники их заботятся о славе и известности. Эти-то вообще, кроме финишной ленточки и наградного венка из веток репейника, ничего не видят. Есть еще зрители, внимательно наблюдающие за тем, что там происходит, болеющие за “своих”, вопящие, ругающиеся, восхваляющие и уже не замечающие ничего, кроме того, что происходит на ристалище. Но есть еще и особые зрители, которые видят не только конные соревнования и жажду славы их возничих, но и самих зрителей, образующих неуправляемую толпу и становящихся нами-всеми, и даже небо и облака, и легкий ветерок, и шелест листвы деревьев, и музыку сфер, несмотря на вопли и крики нас-всех. Так и в жизни людей. Большая часть их заботится о богатстве и славе, все здесь в погоне за ними, только немногие среди шумной толпы не принимают участия в этой погоне, но созерцают и исследуют природу вещей и познание истины любят больше всего. Они называются философами — любителями мудрости, а не софосами или софистами — мудрецами или учителями мудрости, потому что только одно Божество может обладать всеобъемлющей мудростью, а человеку естественно лишь стремиться к ней.