Надеюсь, что Вы здоровы, милый, добрый друг мой! Где бы я ни был и что бы со мной ни случилось, везде и всегда останусь верен до гроба в моей любви и благодарности к Вам.
Ваш П. Чайковский.
403. Мекк - Чайковскому
Женева,
21 ноября/3 декабря 1887 г.
Дорогой, несравненный друг мой! Я получила Ваше последнее письмо в ту минуту, когда была переполнена восторгом от Вашей музыки; мне играли и пели Ваши романсы. Из дуэтов, я прихожу в неописанный восторг от Вашего “Рассвета”; я не могу передать, что я чувствую при первых звуках этого чудного, поэтического изображения природы! Потом “Вечер”, что это за прелесть! Из романсов solo я обожаю “Благословляю вас, леса” из “Иоанна Дамаскина”. Слушая всё это, я хочу плакать, хочу броситься на колена, хочу исчезнуть с лица земли! Боже мой, как велика эта природа, которая создает людей, доставляющих такое невыразимое наслаждение! Как я благодарна Вам за него.
Милый, дорогой мой, как мне больно, что Вы огорчаетесь холодностью публики и злостью прессы, а ведь [это] не стоит ни; одного мгновения Вашего горя. Первая, т. е. публика, никогда сразу не может оценить Ваших сочинений, потому что Вы не Верди и не Беллини, но она всё-таки оценит и будет восхищаться. А пресса, ведь это цепная собака, которая злится и сама не понимает - на что и за что; но, кроме того, Вас ведь всегда петербургская журналистика преследует, потому что считает Вас москвичей. Поэтому, дорогой мой, ради бога, не сокрушайтесь ни одной минуты. Я бесконечно счастлива, что слава Ваша растет с каждым днем, и думаю, что и для здоровья Вашего эта деятельность будет скорее полезна, чем вредна. Пошли Вам господи сил и энергии на наслаждение человечества и на гордость нашей родины!
Я предполагаю уехать отсюда 1 декабря в мой Belair и прошу Вас, дорогой мой, теперь туда уже и адресовать письма, - так: France, Indre et Loire, Mettray, Chateau Belair.
Чем кончились Ваши переговоры о найме дачи у Гучкова, кажется? Мне очень интересно знать, когда и как Вы устроитесь, милый друг мой. Мне кажется, что до Вас не дошло мое письмо, которое я писала Вам в Петербург, через моего Макса? Прошу Вас убедительно, дорогой мой, по возможности сообщать мне Ваш адрес. Здоровье мое всё плохо. Пишу с большим трудом. Будьте здоровы, мой дорогой, бесподобный друг. Крепко жму Вашу руку. Всею душою всегда Вас горячо любящая
Н. ф.-Мекк.
Р. S. И теперь я не знаю, куда адресовать Вам. Посылаю эта письмо через моего брата Александра.
404. Чайковский - Мекк
С. Майданово,
25 ноября 1887 г.
Милый, дорогой друг мой!
Я стосковался по Вас. Обстоятельства складываются так, что я всё последнее время пишу Вам очень редко, общение между нами не так постоянно, и по временам мне кажется, как будто я стал несколько чужд Вам. Между тем, никогда я так часто и много не вспоминал о Вас, как в эти самые последние дни. Я удалился для кратковременного отдыха в Майданово; работать вследствие ненормального состояния духа и тела не могу, но зато много и часто размышляю и вспоминаю. Десять лет тому назад я переживал в это именно время самый трагический период моей жизни, и бог знает, что бы со мной сталось, если бы Вы не явились ко мне с нравственной и материальной помощью. Как живо и ясно сохранились в моей памяти малейшие подробности этого уже далекого прошлого! Как я до глубины души проникаюсь чувством благодарности и благоговения к Вам! Сколько нравственной силы я почерпнул в Ваших тогдашних письмах, в бесчисленных выражениях участия и дружбы Вашей!
С тех пор много воды утекло и многое переменилось. Много и работал я в эти десять лет и, сколько мне кажется, шел постоянно вперед в своем деле, хотя, увы, и теперь приходится, как в прежнее время, встречать со стороны так называемой толпы неправильную и несправедливую оценку своей артистической деятельности. Два года работал я над “Чародейкой”, напрягал все свои силы, чтобы опера моя вышла капитальным моим трудом, - и что же? Оказывается, что эта несчастная “Чародейка” потерпела настоящее фиаско, вес более и более делающееся несомненным печальным фактом. Я, вероятно, писал Вам, как холодно относилась ко мне публика на втором, третьем и четвертом представлении. На пятом (я уже не дирижировал) театр был не полон, а теперь мне пишут, что на седьмом представлении театр был наполовину пуст. В прежнее время случалось, что суждения публики и прессы были ко мне неблагоприятны, но не глубоко оскорбляли меня, ибо смутно я сознавал причину неуспеха. Теперь этого нет; я непоколебимо убежден, что “Чародейка” - лучшая моя опера, а, между тем, ее скоро сдадут в архив! И всего обиднее, что в прессе на меня напустились с такой злобой, как будто я всю свою жизнь был бездарным писакой, незаслуженно поднявшимся выше, чем бы следовало, и не нашлось никого, кто бы за меня заступился. Ни одной горячей, сочувственной статьи во всей петербургской печати не появилось, напротив: всеобщее злорадство и торжествующий тон, точно будто все они сговорились вредить мне самым жестоким образом и видят во мне лютого врага, заслужившего мщение. Не далее, как сегодня, мне пришлось прочитать статью, написанную в газете “Новости” и проникнутую необычайно сильной злобой и ненавистью. За что? - Совершенно непонятно. Никогда я никому я не наносил сознательно никакого зла!
Про мои московские концерты я уже писал Вам; они имели огромный успех, и я был невыразимо тронут выражениями сочувствия московской публики, а между тем, в большинстве петербургских газет я встречаю глумления и попытки скрыть от читателей степень успеха, так что иной подумает, что успех был дутый, результат интриги, подкупа или я не знаю чего. Ужасно это огорчает и оскорбляет меня, и, если бы не предстоящее заграничное путешествие, я бы глубоко пал духом.
5 января (нового стиля) я уже должен дирижировать в Лейпциге, затем в Дрездене, 20 января в Гамбурге, 24-го в Копенгагене, 8 февраля в Берлине, 19-го в Праге. Затем в Париже я с помощью моего тамошнего издателя сам устраиваю концерт и оттуда сделаю экскурсию в Лондон, из коего имею приглашение от тамошнего Филармонического общества.
В Петербурге я дирижирую своей сюитой “Моцартиана” 12-го числа; оттуда и поеду прямо в Лейпциг. Если будете писать мне, дорогой друг, адресуйте пока в Москву, Юргенсону. Впоследствии я буду извещать Вас о переменах своего местопребывания.
Ездил на два дня в Москву для свидания с братом Анатолием и его бедной женой, которая лежит в тифе. Вот уже двадцать четыре дня, что она в жару, но теперь, слава богу, ей лучше!
Здоровы ли Вы, дорогая? Дай бог Вам всякого благополучия.
Ваш П. Чайковский.
405. Чайковский - Мекк
Москва,
30 ноября 1887 г.
Милый, дорогой друг мой!
Дня три или четыре тому назад я писал Вам из Майданова и адресовал письмо в Женеву. Надеюсь, что Вам перешлют его. Здесь я получил вчера Ваше письмо и был чрезвычайно обрадован им. По-видимому, Вы были в хорошем настроении, когда писали это письмо; из этого я заключаю, что здоровье Ваше, слава богу, лучше, чем было несколько недель тому назад. Вообще, мне было как-то особенно приятно увидеть Ваш почерк, читать Ваши теплые слова о моей музыке, словом, быть в общении с Вами.
В последнее время я не могу особенно хвалиться состоянием своего здоровья. У меня часто бывают прежде никогда со мной не случавшиеся припадки как бы удушья или астмы с биением сердца и сильным расстройством нервов. Мне кажется, что тут ничего серьезного нет и что это опять-таки всё те же нервы, с присовокуплением капризного и не всегда повинующегося мне желудка. Этот орган у меня именно капризен, ибо нельзя быть более строгим и воздержным в гигиене, чем я, а между тем, беспрестанно я бываю нездоров. В ту минуту, как нишу Вам, мне нехорошо: бьется сердце и дыхание стеснено.