– В воскресенье, с утра, – нагло соврал я.
– И куда?
– В поездку.
– Далеко?
– Не то чтобы… Не знаю… Варшава, говорят, не очень то любезна с пришельцами из нашего края. Есть застарелая ненависть к тем, кому когда-то нагадили и оскорбили. В Париже теперь не очень, вон «голубые каски» батальонами попарно бегут к нам. За Монтевидео не поручусь.
– Юноша, – наставительно заметила мама, – вы когда станете отцом…
– Мама!
– … да, когда станет отцом, тогда и будете ёрничать с роднями. Говори, остолоп, куда дочку тащишь? – неожиданно взвыла мамаша.
– Мама! Мама!
– Я сам не знаю, – тихо сказал я.
– То-то, – чуть успокоилась густо окольцованная. – Ты знаешь что, парень… вот я тебе скажу. Я была всю жизнь дрянь, мужики у меня были – говно, хоть и с бабками… баллами. Любила я их всех подряд, потому что все на одну рожу. И еще хотела порхать и пахнуть. Антонида у меня – из другого теста. Как такую выкинула – сама всю жизнь диву даюсь. Ты вот что, парень. Ты ее не обижай. А если захочешь обидеть, лучше скажи: «Идите Антонида, к маме. Она вас любит всегда любую».
И мадам вдруг разрыдалась, глухо, крупно сотрясаясь всем обширным телом и сморкаясь в батистовый маленький платочек, а после, отбросив намокшую кружевную тряпочку, и в скатерть, тоже кружевную. Потом обняла меня косо и неловко и перекрестила каким-то не вполне церковным крестом.
– Завтра утром на службу, – извинился я.
Антонина проводила меня до калитки, звякающей электронным ключом.
– Ну что, завтра ты на работу? – спросила Тоня, дрожа. – А в воскресенье уходим? В двенадцать?
– Да, именно в двенадцать, – сказал я. – Угу, – потом обнял и сжал очень сильно. – Да, пойду, а то вставать.
И я повернулся и собрался уходить. Потом вдруг меня крутануло.
– Да, – сказал я. – Завтра на работу, – схватил Тоню и стал целовать в губы. – Завтра… служить. Ругаются… если опоздал…
И еще раз я проделал подобную же глупость. Тоня начала падать в обморок. Я дотянул ее до ступенек дома, чмокнул в затылок.
– Оставайся, – прошептала она.
Я повернулся и побежал на выход. Конки почти не ходили, и в свою келью я добрался в два ночи субботнего дня.
* * *
Утро встречало меня прохладой. Печку, явившись ночью, я по понятным причинам добрососедства не кормил коровьим кизяком, поэтому коморка обиделась на меня, и я бегал по плохо струганным доскам, чтобы хотя бы согреть пятки. ПУК сообщил точное время – девять пятьдесят девять. Время просыпалось, как шуршащий горох в кипящую кастрюлю неудач. «Дружок» заставил меня наконец вспотеть и согреться, кровь забегала по жилам, словно кто-то толкал ее в затылок тупым глушителем.
Я очень рассчитывал в этот день Х на суматоху, мордобой и галюциногенную картинку штурма художественной шпаной шикарного экспресса «Запад» в образе работающего на тухлятине паровичка и замызганного вагона с выломанными и разбитыми фонариками окон. Но перед моим горящим недоумением взором вслед за вкрадчивым, мягким дикторским прононсом предстал вокзал, уютный паровозик с аккуратной цепочкой вагонов на хвосте, предупредительные контроллеры и вежливые зомби-городовые.
«… сегодня в примерно…надцать часов с красивейшего вокзала столицы отправится туристический состав, который многие окрестили «Философским паровозом». Лучшие художественные и интеллектуальные умы края совершат любознательную экскурсию по Западному подкраю, Мещерью, Варшавской низменности и замкам Сены и Луары. Вход практически свободный. Сейчас гости поезда неспешно собираются на привокзальных площадках под веселые оркестровые оранжировки зарубежной эстрады. И готовятся к замечательному путешествию.
Кто же они, белая кость культуры и крайфилософии. Законодатели Новой драмы, народные мастера волшебники тату, мастерицы вызволения уважаемых духов прошлого, разносторонние поэты и поэтессы с глубоким, как Сена, декольте, куда они пока скромно упрятали свои недюжинные таланты, просто красочно оформленная молодежь самого демографического настроя – в тельняшках от Армани, в бусах от Гуччи на босу ногу, драпированные тарелями и свечами под Мирру Лохвицкую, Сарру Бернар или мадам Тюссо.
Провожать мирно пыхтящий паровозик пришли все: матросы и старшины, господа офицеры, прапорщики и иностранные друзья латыши, временно принаряженные в «голубых касках».
Тут я в злобе вырубил «Дружка», оставив его без питания, быстро сожрал овсяно-злакового хлеба, хлебнул горячей воды и выскочил из дома. Пора было приступать к преступлению. На улице, напротив нашей грустно висящей на одной петле входной двери, на сгнившей доске полной мусора песочницы сидела Антонида. При моем появлении она просияла.
– В поход? – зардевшись, объявила она. За спиной туристки виднелся рюкзачок, потрепанные джинсы влезали во все видавшие кедики.
– Так ведь сегодня…
– Суббота!
– Так ведь в воскресенье… к пятнадцати… восемнадцати часам.
– Нет, – мотнула головой упрямица, не глядя на меня. – Мы переговорились. Ведь сегодня? – и она посмотрела мне в глаза.
– Угу, – буркнул я. – Пошли, – врать дуре и самоубийце не было сил. Будет таскаться к шести утра всю неделю.
Кто жаждет крови, да утолится водой родника. Кто намерился испить долю, тот окунется в чужую. А не видящий лица своего, да ослепнет. Неплохо, решил я, могли бы и нас взять на филозофский паровичок.
Возле серой казармы Краеведческого музея стояла плотная цепь серошинельников. Я осторожно огляделся. Взял девицу под руку и подвалил к знакомому солдату.
– Мы тут… с мамзель.. на осмотр основной экспозиции: выставку устройств и орудий борьбы с космополитами.
– Сэгодна ппускаэмм ссех, идтитте, – сообщил страж. – Нэ выпускаэмм.
Мое настроение ёкнуло и упало к диафрагме:
– А что так?
– Тиххаа запастовка. Не видан пайок огненнаа вода и тысчаа палла. Стоимм, но ни выполнаим слушбаа.
– Спасибо за службу, – сглотнул я, и мы с подругой проникли внутрь и направились в анфиладу слепков и железных и мумифицированных уродов. Скорей, скорей! – мельтешило погоняло инстинкта в моем умишке, и я упорно тянул за руку свою озирающуюся дуреху. Но все напрасно: тлеющий замыслом, да сгорит в пламени его. Больной надеждой, да надорвется в вере.
Вдруг тонко запел боевой горн или рог дурака-носорога. Я подкатил чучело кабана, взобрался на него и в полуарке оконца разглядел суматоху прилегающего плаца. По двору, профессионально припадая на одну ногу, двигался россыпью отряд особистов в кожанках с револьверами наизготове. В последнем ряду, ряду заградотрядов, карабкался майор, видно клятвами и ложью вызволивший свое изуродованное кулаками лицо из щупалец следствия. И получивший последний карт-бланш. Отсюда пространство плохо простреливалось, но все равно можно было разглядеть украшенное огромными сизыми синяками, следами латышских стрелков, искаженное страстью лицо бармена, посреди которого горели два слайда глаз.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});