Голубиная книга неисчерпаема в своей глубине. Она — действительно Глубинная книга, чьи корни уходят к самым истокам мировой истории и предыстории. Она — один из немногих, чудом уцелевших мостков, напрямую соединяющих нас с началом начал всемирной истории. В этом живительном роднике — истоки и русского духа, и русской души. Народ — хранитель и носитель древнейших традиций — прекрасно понимал подлинную цену обретенного еще в праотеческие времена своего в общем-то бесценного сокровища. В самом ее тексте содержится самая точная и емкая характеристика — премудрость всей Вселенной! О какой еще другой книге прошлого и настоящего можно сказать подобное?
Калевальский форпост
В чужих словах скрывается пространство;Чужих грехов и подвигов чреда,Измены и глухое постоянствоУпрямых предков, нами никогдаНе виданное. Маятник столетий,Как сердце бьется в сердце у меня.Чужие жизни и чужие смертиЖивут в чужих словах чужого дня.Они живут, не возвратясь обратно,Туда, где смерть нашла их и взяла,Хоть в книгах полустерты и невнятныИх гневные, их страшные дела.Они живут, туманя древней кровью,Пролитой и истлевшею давно,Доверчивых потомков изголовья.Нас всех прядет судьбы веретеноВ один узор; но разговор столетийЗвучит, как сердце, в сердце у меня.Так, я, двусердный, я не встречу смерти,Живя в чужих словах чужого дня.
Лев ГУМИЛЕВ
Уловить и понять общие корни культур разных народов, проникнуться архаичным северным (читай — гиперборейским) мироощущением помогает другой шедевр мирового фольклора — «Калевала», литературное сокровище финно-угорской духовной культуры. Еще уже — карело-финский эпос. На самом деле эта удивительная книга — бесценное достояние всего человечества. В финских и карельских рунах запечатлены такие архаичные пласты человеческого самосознания, которые распространяются на предысторию большинства народов Евразии. И дальше. Здесь сохранились не подвластные времени и беспамятству сюжеты и мифологемы, относящиеся к борьбе патриархата и матриархата, Золотого и Железного веков, различных тотемных кланов, не говоря уже о древнейшей космогонии, этике и эстетике. В этом смысле великая поэма является подлинным сплавом первобытного гуманизма и народной мудрости. Она — первозданная философия Севера!
«Калевала» — как она знакома современному читателю — бережно обработанный и скомпонованный в целостную книгу фольклорный материал, собранный в начале XIX века Элиасом Лёнротом среди карелов, ижорцев и финнов, проживавших тогда на территории Российской империи (главным образом в Архангельской губернии, где финские и карельские поселенцы также свято хранили древние руны, как русское население — былины). Даже в мелодиях и исполнении карело-финских и русских эпических песнопений прослеживается определенное сходство, что вряд ли следует считать случайным. На эти факты обращал внимание сам Э. Лённрот, путешествуя с другим великим финном — А. Кастреном — по Российской Карелии и Русской Лапландии. Несмотря на сравнительно недавнюю запись (что, впрочем, относится к фольклорным текстам большинства народов Земли), «Калевала» — одно из древнейших стихотворных произведений человечества. Учитывая же ее северное происхождение, великая поэма, запечатленная в памяти сотен поколений, быть может, как ни одно другое произведение устного народного творчества, сохранила — где в первозданном, а где и в «снятом» виде — голос полярной прародины и отголоски ценностей той далекой эпохи.
Былое единство всех людей, языков и культур, так сказать, генетически заложено в каждом из нас. В подсознании закодированы древние символы и мифологемы. Они могут оживать в памяти, обнажая глубинные и неведомые без творческого озарения корни. Так, исконно русский поэт Николай Клюев ощущал в себе через общее северное первоначало дух не только русского, но также карельского и саамского народов:
Я потомок лапландского князя,Калевалов волхвующий внук…
Эти стихи уже цитировались в одном из эпиграфов. В своей поэзии Клюев сделал символом северной (ледовитой) Гипербореи камень Сапфир:
Калевала сродни желтокожью,В чьем венце ледовитый Сапфир.
Если с определенной долей условности сегодня и можно говорить о философии Гипербореи, то в достаточно концентрированной форме былое мироощущение и менталитет наших прапредков получил отображение именно в «Калевале». Точная датировка большинства ее сюжетов вообще затруднительна. С одной стороны, книга изобилует архаичными родоплеменными реминисценциями. С другой стороны, многие эпизоды заведомо позднего происхождения. Иначе, печатный текст «Калевалы» — сплав древности и современности (если под последней подразумевать всю эпоху после принятия христианства). Однако, не считая незначительных христианских реалий типа нательных крестиков и заключительного крещения ребенка — будущего властителя Карелии (вставной фрагмент явно позднего и конъюнктурного происхождения), «Калевала» — всецело языческая книга — буйная, непредсказуемая и многоцветная, с множеством древних Божеств, постепенно превратившихся в народном представлении в обычных людей, наделенных, тем не менее, волшебными способностями.
Неповторим и незабываем образный и поэтический язык «Калевалы». Он настолько сладкозвучен, что даже в русском переводе воспринимается как верх совершенства:
Мне пришло одно желанье,Я одну задумал думу, —Быть готовым к песнопеньюИ начать скорее слово,Чтоб пропеть мне предков песню,Рода нашего напевы.На устах слова уж тают,Разливаются речами,На язык они стремятся,Раскрывают мои зубы…
(Перевод — здесь и далее, кроме оговоренных случаев, — Л. Бельского)
Переводится название эпической поэмы, как «Сыны Кaлевы» (Кaлева — родоначальник карело-финских племен). Любопытно, что собственно в фольклорной поэзии и прозе название «Калевала» почти не встречается. Популярным это слово сделалось после опубликования эпоса (сокращенной композиции — в 1835 году и полной версии — в 1849 году). Имя прапредка Калевы поминается постоянно (кстати, в его основе лежит один из архаичных ощеязыковых корней «кал»). В сказаниях и песнях, оставшихся за пределами литературной обработки Э. Лёнрота, Калева — великан, у которого 12 сыновей.
Многие герои «Калевалы» также из числа первопредков и первотворцов. Таков северный Орфей — Вяйнямёйнен (сокращенно — Вяйно) (рис. 65) — мудрый старец, сказитель и песнопевец-музыкант, шаман и волшебник в подлинном смысле данного понятия (разве что вместо бубна у него сладкозвучные гусли-кантеле). С помощью заклинаний Вяйнямёйнен заговаривает кровь, строит волшебную ладью, отваживает от нее жуткое морское чудовище, превращает кусочек трута в неприступные скалы и рифы, усыпляет врагов и спасает собственный народ от эпидемии. Одновременно он несет в себе отпечаток архаичного божества-демиурга и живого человека, подверженного сомнениям и страстям (в частности, Вяйно часто и обильно плачет). Точнее, образ Вяйнемёйнена, как он дожил до наших дней, соединил в себе представления о первопредке и первотворце. Черты последнего особенно заметны в начальных космогонических главах.
Вяйнямёйнен — сын Небесной Богини — Ильматар, дочери воздушного (и безвоздушного, то есть космического) пространства. Забеременела она одновременно от буйного Ветра, который «надул» плод в процессе «качания» на волнах, и синего Моря, которое обеспечило последующую фазу беременности — «полноту» (следовательно, обоих можно считать отцами Вяйно). Между прочим, подобное зачатие эпического героя от ветра встречается и в других мифологиях (например, у пеласгов — предшественников эллинов на Балканах), что лишний раз подтверждает общность генетических и культурных корней различных этносов.
Роды у Ильматар не наступали до тех пор, пока она не превратилась в Мать воды — первозданную водную стихию и не выставила над бескрайним первичным Океаном пышущее жаром колено. На него-то и опустилась космотворящая птица — Утка (у других северных народов это могла быть гагара, у древних египтян — дикий гусь, у славяно-русов — гоголь-селезень, но мифологическая первооснова у всех одна). Из семи яиц, снесенных Уткой (шесть золотых и одно железное), и родилась Вселенная, весь видимый и невидимый мир: