хребтами? Помогите!
Нуру, закусив дрожащие губы, смотрела в его лицо, искажённое болью и страхом. Мараму подхватил её, усадил на спину быка и пошёл, сжимая повод. Испуганный пакари выглянул из сумки и издал долгий хриплый визг, ещё и ещё — что ему стоило закричать раньше, поднять шум, когда им грозили ножом!
Нуру закрылась руками и заплакала.
— Что такое? — раздался чей-то голос. — Случилось что?
— Воры, — сказал Мараму. — Напугали сестру.
— Воры! Прям тут, средь бела дня, да быть не может!
— Ничего не боятся, поганые!
— Так а ты куда пошёл? Ты средь людей иди — нет, понесло его туда, где никто не ходит. Ну, получил бы нож под рёбра! Мы уж одного такого нашли на днях, лежи-ит, весь обобранный, даже взять с него нечего. Вам-то свезло ещё!
— Ты, это, к городскому главе иди с жалобой! Гляди-ка, зверь кричит. Ты музыкант, что ли? А не поздно ль за зверем своим пошёл?
— Пропустите нас, — только и сказал Мараму.
Бык шёл, люди галдели, пакари визжал. Нуру плакала. Великий Гончар там, наверху, притих — видно, счёл, и без него достаточно шума.
Гадальщик направился прямиком в дом быков и телег. Этот стоял в черте города, потому у него был хозяин. Во дворе, в круглых печах, готовили съестное, повсюду шумели люди, а комнаты сдавались хотя и за небольшую плату, но уж наверное, были чище и уютнее, чем в домах, где путники хозяйничали сами.
Нуру ещё плакала и сама не могла понять, откуда берётся столько слёз. Край полотна, которым она утирала лицо, уже насквозь промок, и глаза почти не видели. Мараму протянул руку, чтобы помочь ей спуститься, но она не разглядела протянутой руки, и тогда он стащил её, обхватив за пояс, и поставил перед собой.
— Как тебя зовут, сестрёнка? — спросил он, взяв Нуру за плечи. Потом провёл ладонью у неё под носом.
— Что? — сказала она, не понимая, и с досадой оттолкнула его руку. — Не трогай, я не дитя, уж сама могу утереться!
— Я не могу звать сестру просто «сестра». Если я окликну тебя: «Эй, Синие Глазки!», выйдет ещё хуже. Скажешь, как тебя зовут? Можешь придумать имя.
— Нуру. Меня зовут Нуру, и хватит с меня придуманных имён!
— Наттис.
— Что? — опять не поняла она.
— Наттис, так меня нарекли. На этих берегах мне пришлось взять чужое имя.
— Натьис?
Мараму покачал головой и начал медленно:
— Нат…
— Нат, — повторила Нуру.
— Пусть будет Нат, — согласился он. — Но при других не зови меня так. Привяжи быка, а я договорюсь о комнате.
Слёзы высохли. Нуру и не думала, что гадальщика должны звать иначе. Нат — что за имя! Таким коротким и бедняки не зовут детей, разве только нежеланных, чтобы меньше даров отдавать храмовнику, пока он пишет им знаки на лбу. Натьис достойнее, да не выговоришь. Что за имена на дальних берегах!
Комната всё же оказалась не лучше, чем в прошлом доме: такая же тесная, плохо выметенная и совсем пустая, даже циновки не бросили. Пакари, выбравшись из сумки, занялся бобами. Он брал стручок в передние лапы и жевал, сидя на хвосте и кося глазом на хозяина, а гибкий кончик его носа ходил из стороны в сторону, улавливая, не пахнет ли ещё чем вкусным.
Кроме горсти бобов, гадальщик купил две горячих лепёшки и одной поделился с Нуру. Они сели прямо на пол, истёртый до того, что торчала солома, и привалились к стене, плечо к плечу.
— Я никогда не плачу, — сказала Нуру, прожевав кусок.
Мараму кивнул.
— Не смейся! Не плачу, но это чересчур. Мертвецы, потом злые люди… Ты справился с тремя, отчего притворялся, что готов им всё отдать?
— Я не притворялся. Я бы отдал. У них были ножи. Нельзя бросаться на нож.
— И у тебя были ножи, и ты оказался ловчее!..
— Могло выйти иначе. Я видел достаточно глупых смертей. Лучше отдать камни и серебро: их ещё можно заработать, а жизнь теряешь навсегда.
— Так дудочка, значит, тебе дороже жизни?
Запустив пальцы за пазуху, Мараму вынул белую дудочку и задумчиво на неё поглядел.
— Ты говорила, у тебя был один друг, — сказал он. — И у меня был один друг. Так вышло, я видел больше прочих. Это пугает людей. Они не хотят дружбы. Я дружил с деревом.
Нуру улыбнулась.
— Твой друг, наверное, был лучше, — продолжил гадальщик. — Не дерево. С ним ты могла говорить, а о своём я не знал, слушает он или нет. Он часто отвечал невпопад или не отвечал совсем.
Нуру засмеялась, подавилась лепёшкой, и, кашляя, продолжила смеяться.
— Смешно? — спросил Мараму, щуря тёмные глаза то ли с улыбкой, то ли с обидой.
— Смешно, — кивнула она и утёрла проступившие слёзы. — Знаешь самое смешное? Я дружила с камнем! Он совсем не отвечал. Я придумывала за него, что он мог бы сказать…
Гадальщик собирался о чём-то спросить, но дверь отворилась, и в комнату боком прошёл мальчик, удерживая поклажу.
— Циновка и две подушки, — сказал он деловито, опуская свёрток на пол. — Хлеб, как было велено, и лук, и зелёные листья. За рыбой нужно утром, свежую уж разобрали, а сушёную не берите, в эту пору вам продадут всякое непотребство! Я взял печёных яиц заместо неё, тут вот бобы, а вот жёлтые плоды. Сторговался, так что потратил меньше, вот остаток!
И он протянул браслет, где на тонкой верёвке ещё болталась половина медных ногтей, а сам и дышать забыл — наградят ли за помощь?
— Это твоё, — сказал Мараму. — За то, что выполнил работу быстро, и за честность.
— Всё? — захлебнулся восторгом мальчик, и, получив кивок, склонился до пола и воскликнул:
— О желанный гость, да будет Великий Гончар к тебе добр, как ты добр ко мне! Если нужна будет помощь, только скажи!
Он ушёл, ещё раз низко поклонившись, а гадальщик развернул циновку, уложил на неё подушки и жестом велел Нуру садиться. Он хотел дать пакари жёлтый плод, но тот уже укатил яйцо и, раздавив, выедал изнутри. Мараму не стал ругать зверя, но остальное убрал подальше и разделил между собой и Нуру.
— Угощайся, — пригласил он.
— Иметь брата-музыканта почти так же хорошо, как мужа-музыканта, — воскликнула она. — Медь и серебро сами идут тебе в руки, а ты не знаешь им цены, но не мне упрекать тебя за щедрость. Не пойму, как у тебя могло не быть друзей!
— В моих краях песни — не ремесло, а забава. Я видел больше других, я видел плохое, и люди боялись меня, будто