Оля, хлопоча у стола, ждала, когда он спросит: откуда? Но Вадим поел, посмотрел телевизор, поиграл с сынишкой в «Морской бой» и завалился спать. Ужин пошел на пользу. Утром муж вернулся в кооператив, в котором платили копейки. Надежда, что потихоньку-полегоньку деньги удастся вернуть, оказалась призрачной. Более того, каждый раз, попадая в цейтнот, Оля левой рукой хватала себя за правую, чтоб не прибегнуть к запретному способу. Змей-искуситель явился в лице школьной завхозихи Петровны.
— Слушай, у тебя дети на чем спят? — заглянула она в бухгалтерию.
— На раскладушках, — смутилась Оля.
— С ума сошла! — пристыдила Петровна. — Это же сколиоз стопроцентный! Я продаю диванчик, можно сказать, за бесценок. Ловите момент — берите.
— Спасибо, но денег нет, — уткнулась Оля в бумаги. Но Петровна стала настаивать:
— На деньгах сидишь — денег нет? Займи в кассе, потом по частям воротишь. Здесь ревизии отродясь не бывало!
В январе Ильины купили диван. Второго февраля, начисляя зарплату, Оля отважно удержала у себя 50 процентов и вложила в счет долга в кассу. А пятого в школу нагрянула ревизия…
…Придите в любую колонию, спросите первого встречного: «За что сидишь, браток?» — и в ответ неизменно услышите: «А ни за что!»
В Мариупольской женской зоне несут повинность за разные прегрешения: за «роковую любовь», за «обостренную совестливость», за «излишнюю верность» и за «чужую подлость». Только бледная, кроткая Оля — тихая сыроежка на пышном параде грибов — сидит за страшное злодеяние — ее статья «государственные хищения». Три года ее будет воспитывать и перековывать большой и дружный коллектив — мошенницы, грабительницы, разбойницы, мокрушницы. В одинаковых халатиках, разморенные жарой и неволей, внешне они мало отличаются от работниц какой-нибудь фабрики. А заглянешь в приговор, мороз по коже: дочь, уставшая ждать наследства, забила маму кочергой; две голубки-душегубки, мать и дочь, душили, кромсали, сжигали приятельниц и детей, чтоб завладеть их имуществом.
— Каково здесь школьной бухгалтерше? — спрашиваем психолога Аллу Васильевну. Она достает из сейфа карточку индивидуальных бесед и читает короткие записи: «Страдает… Тоскует по детям… Тяготится несвободой… Мучается угрызениями совести…»
— До недавнего времени к ней часто муж приезжал, — вздыхает Алла Васильевна. — Продукты привозил, письма детские. Она жила ожиданием. А теперь случилась беда, и Оля совсем потухла…
…Тот злополучный январский день был удивительно солнечным.
— Добрый день, — сказала румяная полная женщина. — Я ваш ревизор, Лидия Павловна. — И по-хозяйски уселась за стол.
Оля не спала всю ночь, а утром помчалась на базар.
За четыре обручальных кольца (у мамы с папой — старинные, толстые!) парень в коммерческом ларьке выложил приличную сумму, в аккурат на покрытие долга. Едва дотерпев до обеда, Оля закрыла дверь в кабинете и, разразившись слезами, во всем повинилась ревизору. Лидия Павловна, женщина добрая, деньги в кассу приняла, Олю по-матерински утешила. И даже чай предложила попить с тортом услужливой завхозихи.
Прошла неделя. И, составляя заключительный акт, ревизор обронила как бы между прочим:
— Оля, тебя в прокуратуру вызовут. Мой долг был сообщить о твоих нарушениях.
— Ничего-ничего, не плачьте, — утешал рыдающую женщину облеченный прокурорской властью мужчина, — у вас же детишки, мы понимаем. Но главное — чистосердечное признание.
И Оля торопливо признавалась, писала кучу объяснительных, подписывала стопку протоколов.
Уволив бухгалтера за грубые нарушения, педколлектив ей искренне сочувствовал: написал отличную характеристику, отправил письмо прокурору с просьбой не наказывать строго. Завод, куда Оля вернулась, обратился с ходатайством в суд отдать Ильину на поруки. Но, похоже, судьба ее уже была решена…
И опять стоял ясный день… Отправляясь на собственный суд, Оля ничего не сказала мужу. Не хотелось трепать ему нервы, делиться позором и страхом. Вот вернется вечером домой, уложит спать ребятню, заварит кофе покрепче и расскажет о том, как было, и вместе решат, как жить, чтоб было всем хорошо — и детям, и им, и семье.
Свой приговор она не расслышала. Смысл страшных слов «…взять под стражу в зале суда… три года лишения свободы…» дошел до нее потом, отскочив рикошетом от зала — ахами, вскриками, всхлипами. Очнулась она в милицейском воронке. Машина неслась по сумрачному городу, прыгая на ухабах. В зарешеченном темном кузове кто-то по-волчьи выл.
— Кто здесь? — вздрогнула Оля. Но с ужасом обнаружила, что это воет сама. Душераздирающий надсадный звук словно самостоятельно вытекал из груди, как струйка воды из огромной черной воронки, где клокотали тоска и отчаяние…
— Наша Оля скоро в отпуск поедет! — сообщает Алла Васильевна. Но в голосе радости нет. И в отряде Ильиной не завидуют, напротив, даже сторонятся. Это СПИД передается половым путем, а невезучесть, говорят, по воздуху летает. Две недели назад к Ильиной приехал не муж, а заплаканная незнакомая тетка. Теребя черный платок, она представилась тетей Вадима и сказала, что он утонул. Оля долго не верила этому, ведь Вадик — пловец, байдарочник! Может, это маленькая хитрость, чтоб выудить ее из-за «колючки»? Но администрация УИНа получила официальное подтверждение несчастного случая и сочла возможным разрешить осужденной на недельку съездить домой — детей-то пристраивать надо.
— И куда? — спрашиваем Олю, малым ростом и прозрачной бледностью смахивающую на недокормленную восьмиклассницу.
— Бабушке уже 75, а интернат — это… — на секунду она задыхается, не в силах выразить эмоции. Потом торопливо машет рукой и, согнувшись, бежит вдоль унылого барака…
Лет пять назад в нашем обществе, окрыленном переменами, опьяненном свободой слова, было модно рассуждать о гуманизации пенитенциарной системы. Масса милицейских чинов дружно хлынула за рубеж — перенимать положительный опыт. Тогда в одном из интервью промелькнула информация о женской дневной тюрьме — предмете гордости всей Америки. И даже фото — ухоженные, раскрепощенные женщины кормили коз и гусей, пропалывали грядки, вязали, шили, играли в баскетбол. Подобные тюрьмы созданы при церквях, и в обязанности осужденных (безусловно, впервые и не за тяжкие преступления) входит посещение проповедей и лекций.
Гуманная полусвобода бьет по психике, но не калечит, наказывает, но не ломает семьи, не сиротит детей. Тот сановный чиновник из республиканского УИНа, разгоряченный пышным приемом, громогласно пообещал, что в течение года подобная тюрьма откроется и в Украине. Да, видно, забыл обещание. А может, сменил работу. Да и нерентабельное, видать, это дело. Как нерентабельно ловить настоящих ловкачей и казнокрадов. Дешевле, проще, беспроблемней продемонстрировать государственную мощь и неподкупность закона на таких, как Оля Ильина, «подлой» луганской растратчице, мотающей в Мариуполе срок за давно погашенное хищение…
САХАЛИНСКИЕ ДЕВКИ: ЗАПИСКИ С КАТОРГИ
Женской каторги в царской России никогда не существовало. Преступницы, сосланные в Сибирь или на Сахалин, распределялись на поселениях, и только особо опасных, склонных к побегу, держали за высокими тюремными стенами. Очень редко каторжанку запирали в камеру или надевали кандалы. На этот счет имелась строгая должностная инструкция, которая рассматривала ссыльную женщину не как рабочую единицу, а как главный предмет для ведения домашнего хозяйства и, разумеется, размножения.
Будучи на Сахалинской каторге, Антон Чехов заметил, что среди ссыльных на сотню мужчин приходилось полсотни женщин. Хотя это соотношение было только для населения, живущего в избах. Были еще мужики, которые ночевали в тюрьмах, и холостые солдаты, для которых «необходимым предметом для удовлетворения естественных потребностей», как выразился когда-то один из тамошних начальников, служили все те же ссыльные или причастные к ссылке женщины. Но если при определении состава населения колонии по полам и по семейному положению следовало брать в расчет и эту группу каторжан, то не иначе, как с оговоркой.
«В Сибири женщины среди каторжных и поселенцев составляют менее 10 %, — писал Антон Павлович. — А если обратиться к нерусской депортационной практике, то встретим там колонистов, уже почтенных фермеров, которые до такой степени не были избалованы в этом отношении, что с восторгом встречали проституток, привозимых из метрополии, и платили судовщикам 100 фунтов табаку за каждую.
Так называемый женский вопрос на Сахалине поставлен безобразно, но менее гадко, чем в западноевропейских ссыльных колониях в первое время их развития. На остров поступают не одни только преступницы и проститутки. Благодаря главному тюремному управлению и Добровольному флоту, которым вполне удалось установить скорое и удобное сообщение между Европейской Россией и Сахалином, задача жен и матерей, желающих следовать за мужьями и родителями в ссылку, значительно упростилась.