Читать интересную книгу Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

В кельях водились крошечные желтые муравьи; они из невидных щелей каменных стен узенькой лентой выползали на окна, взбирались на шкафы и столы, сходились и о чем-то долго говорили между собой, шевеля усиками, потом церемонно обнимались на прощанье и проворно бежали дальше. В кельях любили их, маленьких, хлопотливых и серьезных, оставляли для них кусочки сахара, крошки хлеба, капли воды. И в их таинственной застенной жизни монахам чудилась какая-то ширина и свобода, которых не было в жизни людей.

VII

Умер отец игумен от старости. Весь прозрачный и бесцветный, как стекло, стал он перед смертью, точно живая смерть, и в гробу лежал сухой, слепой и важный.

В руках братии ярко-желтые на черном фоне ряс горели тонкие свечи, и языки пламени трепетно жили, умирая, и умирали вверху, в темном куполе, длинные звуки похоронных песен, похожие на трепетные языки свечей.

И когда панихида кончалась полными глубокой печали звуками «надгробного рыдания» и на коленях молились об усопшем старце монахи, вдруг поднялась из гроба голова игумена и обвела кругом мутными глазами.

И все застыло в церкви — гулкие стены, и хор, и монахи.

Потом что-то ахнуло где-то далеко вблизи дверей, и слышно стало, как в страхе протискивались в них из церкви монахи, точно вода пенилась в ущелье.

Дрожащими руками благословлял священник, и из кадильницы диакона вился осторожный извилистый дымок, точно и он был испуган и хотел незаметно скрыться.

И горящие в руках свечи быстро тушились, потому что от них, горящих, ярче и живее казалось воскресение, более страшное, чем смерть.

Но прошла длинная минута, и опять опустилась белая голова на подушку гроба и больше не поднималась.

На похоронах через два дня было полгорода. Архиерей служил заупокойную обедню, и очередной священник из окружавшего его синклита в приличном случаю слове много говорил о летаргии.

Схоронили игумена в монастырской ограде, но не погребли вместе с ним своих сомнений и вопросов. Жизнь и сон, смерть и воскресение… в какие-то бездонные пропасти падали, обрываясь, мысли, и мирные кельи стали шумными и звонкими от споров, от ломавшихся стен тех непрочных зданий, которые каждый по-своему возводил в своей душе.

Только в кельях молчальников было тихо.

VIII

Загорелись ночью старые деревянные кельи, загорелись сразу и весело, точно поплыли куда-то в темноту на красных парусах огня. И все окна других келий стали вдруг розовые и пугливые, как стая больших взлетевших с земли птиц, и зазвонил в набат огромный колокол, точно хотел потушить пламя в объятьях могучих звуков.

Красное стало небо; яркие и шумные двигались вокруг огня монахи. Лили воду, и вода ревела, обжигаемая огнем, и рушились вниз ветхие балки и стропила.

Ожил кругом город; на улицах тяжело грохотали пожарные, шумела толпа, выли и лаяли собаки, кричали дома, и все звуки внизу расплющивал и прибивал к земле железный язык тысячепудового негодующего колокола.

Целую ночь горело, пока не осталась на месте старых келий черная куча. Обожгло троих пожарных, одному раздавило руку.

Белый рассвет свеял кровавый блеск с места пожарища, и все стало серым, убогим — и трехэтажные мутные дома, и толпа народа, и звуки.

В этот день не было заутрени и не ходил по кельям с тихим колокольчиком дряхлый о. Питирим; не видали его у поздней обедни, не видали в трапезной; только к вечеру вспомнили, что он спал в сгоревших кельях.

В черной груде пожарища нашли его останки.

Много говорили монахи, — отчего загорелось, и о мученичестве о. Питирима, и как попустил это господь. Говорили все, и сокрушались, и плакали.

Только три молчальника были немы.

IX

Случилось как-то утром, отворили церковь для службы, и незаметно в толпе из церкви вышли два богомольца с мешками на плечах. Были они грязно одетые, сутулые, загорелые от дальней дороги. И их пропустили. Но молодому послушнику в воротах странными показались их мешки, угловатые и жесткие на вид, и он дотронулся до одного рукою. Были в мешках твердые тяжелые вещи, и сквозь дыру ряднины сверкнуло золото ризы.

— Стойте, братцы, — тихо сказал послушник и тут же упал, раненный в бок ножом, и в молочном тумане утра потонули богомольцы с мешками.

А в церкви нашли погром в алтаре, и с чудотворной иконы были грубо сорваны золотые ризы с дорогими камнями, и украдена была старинная утварь.

«Святотатство!..» — круглое, косматое, как вихрь, носилось по монастырю это страшное слово, и на лицах у всех ползал белый ужас.

Икона лежала на аналое, оскверненная, обнаженная, черная, и молчаливо смотрел вниз с глубокого купола окруженный сонмом крылатых ангелов бог Саваоф.

Целый день ждали поимки святотатцев, но пришел вечер, и умер молодой послушник, а святотатцы исчезли.

Монахи волновались. Они искали ответа, требовали чуда, придумывали страшную божию кару на преступников.

И целый день в монастыре толпился народ, и всем печаловались и на всех подозрительно смотрели монахи.

Но среди общей суеты и смуты тихо молились над телом послушника о. Парфений, о. Власий и о. Глеб.

X

Стояла ранняя весна.

Примчавшись откуда-то с неведомых морей и гор, в прозрачном воздухе колыхалась она, ликующая, радостная. И таял на улицах снег — оседал, рыхлел, и бежали из-под него веселые, говорливые ручьи, свободные, сверкающие, как оплотневшие на земле лучи солнца.

Стали воздушней огромные дома улицы, властно вросшие в небо и землю, и в монастырском саду начинали просыхать аллеи и набухать почки на деревьях.

Было утро, праздник.

Только что кончилась ранняя обедня. В монастыре было молитвенно и тихо, и было грозно и бурно на улицах.

Двигалась толпа народа, черная и живая на фоне матовой неподвижной земли, и дрожал воздух от ее криков.

Приподнятые и застывшие, стояли у окон своих келий молчальники. Широкие глаза их видели ярко каждое лицо, каждый шаг ног, каждую мелочь платья. Толпа была сбродная, толпа была братская и единая… лапотник слился с горожанином, рядом с оборванцем шел барин, как цветы, реяли в толпе молодые, горячие, честные лица…

И на молчальников сразу надвинулось все, что они бросили в мире, надвинулось и захлестнуло тугой петлей. Раздавленные и оттиснутые жизнью, они смирились когда-то, но теперь увидели все трое, что на их высохшей коре проросло семя новых надежд. Их головы, прильнувшие к холодным стеклам окон, были горячи и тяжелы, как расплавленный свинец, и в истощенные тела вливалась сила…

Где-то далеко, как внезапный гром… и вслед за ним взрыв ужаса и боли… и новый гром… Точно мутное, желтое облако прошло перед глазами, и в нем потонули пошатнувшиеся дома… И снова прозрачен воздух, и животно бежит черная толпа… бегут, падают, широки шаги, глаза упали вниз и жадно ищут твердую землю… А за толпою всадники… и страшный изгиб бьющих правых рук, и в чьих-то мягких телах вязнут лошадиные копыта, как в осенней грязи… Опять ползет откуда-то мутное, желтое облако, и кажется, что качаются, трещат и падают дома…

XI

Из трех высоких и тихих келий вышли на улицу, тесно сплетясь руками, о. Парфений, о. Власий и о. Глеб.

Улица была напуганная и сжавшаяся, как червяк под ногою, но в глаза било весеннее солнце, звучное от тишины кругом, и, искрясь, смешливые ручьи бежали из-под растоптанного снега. Окна домов были закрыты. Не было людей. Были дома и солнце над ними.

И запели в притаившейся тишине молчальники: «Воздушного князя, насильника, мучителя, страшных путей стоятеля, сподоби мя прейти невозбранно».

Это были слова канона на «исход души».

Они шли на подвиг, сломившие печать молчания, шли на борьбу с огромной и темной силой, и в душах их клокотала злоба, напрягавшая каждую клетку тела. И злоба эта была святая.

«Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается, и нужда ти молвити. Воспряни убо, да пощадит тя Христос бог, иже везде сый и вся исполняяй».

Молчальники пели.

На низком тяжелом, как земля, голосе о. Парфения, точно весенние травы, мягко бархатились ноты о. Власия, а легкий и тонкий голос о. Глеба плыл прямо к солнцу и синему небу, как плывут невидимкой ароматы полевых цветов.

Молчальники шли и пели, и навстречу им широко отворялись окна домов.

В глаза им смотрело яркое солнце, и неподвижно висел на высокой колокольне, далеко позади их, тысячепудовый колокол монастыря.

1905 г.

Лесная топь*

Поэма I

Когда зашло солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими, серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые лапы.

Запахло прелью с близкой топи, протяжно и жалобно пискнуло в лесу, и потом долго стояло в ушах острое, как булавка.