двери, постукивая пальцами по ручке, кожа зудит от желания оказаться с Зенни в душе. Хочу касаться ее влажной кожи, наблюдать, как на ее ресницах блестят капельки воды, прижимать ее теплое податливое тело к себе, пока слизываю ручейки воды с ее губ, ключицы, шеи…
Но одновременно я испытываю странные ощущения, увидев доказательства ее доброты в машине: они оставили неизгладимый след в моем сердце. Странные, потому что из-за этого я чувствую себя эгоистом, испорченным и бестактным, потому что у меня возникают опасения, что я с самого начала был прав – я опасен для нее, я очерняю ее душу и тело. А еще эти ощущения странные потому, что она безумно мне нравится, и она первая женщина, которая вызвала у меня такой душевный раздрай, но единственная, кого я не могу удержать.
К тому же в глубине души я понимаю, что ей, вероятно, необходимо побыть одной. Мы не трахались сегодня, но многое сделали в первый раз, не говоря уже о том, что откровенно обсудили вещи, которые обычно остаются невысказанными. И мне ведь удалось убедить ее остаться на ночь, поэтому, если ей нужно принять душ в одиночестве, чтобы привести мысли в порядок, с моей стороны будет невежливо к ней вламываться.
Я убираю руку с дверной ручки и иду на кухню, чтобы навести там порядок.
Полчаса спустя, тоже приняв душ, я выхожу из ванной в полотенце с зубной щеткой во рту. Зенни в майке и шортах с изображением Винни Пуха и, похоже… Похоже она разворачивает наволочку?
Я прищуриваюсь, пытаясь понять логику происходящего, потому что на девяносто девять процентов уверен, что у меня есть наволочки. Я, конечно, не домохозяйка или типа того, но уже достиг того уровня зрелости, чтобы иметь запас наволочек. И они, кстати, довольно хорошего качества. Я велел своему помощнику выбрать что-нибудь дорогое, и он, можно сказать, нашел самое шикарное постельное белье, которое только можно купить.
Не зная о моем присутствии, Зенни берет подушку и аккуратно вытаскивает ее из наволочки, меняя на свою.
– Что ты делаешь? – растерянно спрашиваю я с полным ртом зубной пасты.
Она поворачивается ко мне и опускает взгляд на наволочку в своих руках.
– Это наволочка из дома. Она из атласа, – добавляет Зенни, как будто это все объясняет.
– Ну, мои из египетского хлопка, – заявляю, указывая зубной щеткой на кровать. – Их привозят из Парижа.
– Да, но твои парижские наволочки мне не подойдут. – Пара ловких движений, и подушка аккуратно вставлена в ее атласную наволочку.
В полной растерянности я снова прищуриваюсь, глядя на нее, и решаю, что это слишком трудный разговор для чистки зубов. Иду в ванную, чтобы прополоскать рот и вытереть лицо, затем возвращаюсь обратно в спальню.
– Мне нужно купить новые наволочки? – спрашиваю я. – Я купил плохие?
У меня такое чувство, что я чего-то не понимаю, когда она прижимает подушку ко рту, чтобы скрыть улыбку.
– Нет, я уверена, что это отличные наволочки. Но они высушат мои волосы.
Высушат ее волосы?
Меня охватывает медленно нарастающий ужас.
– Они и мои волосы высушивают? – Пытаюсь украдкой поймать свое отражение в зеркале позади нее, задаваясь вопросом, не начали ли мои волосы иссушаться за последний год и сплетничали ли об этом у меня за спиной окружающие.
Теперь Зенни открыто хихикает над моим тщеславием. Я подхожу к ней, на мне лишь полотенце, и тихо рычу, когда ловлю ее взгляд на своей обнаженной и все еще влажной груди. Ее улыбка становится более застенчивой и одновременно плотоядной, в присущей для Зенни манере. Я хочу прижать ее к себе и зацеловать эту противоречивую улыбку до головокружения.
– Дело в моих волосах, – наконец отвечает Зенни, но не может оторвать взгляд от моего пресса. – Волосах черной девушки. Благодаря атласу они не так сильно сохнут или вьются, пока я сплю. Полагаю, что вся эта паника напрасна, у тебя хорошие наволочки.
Под всей этой паникой подразумеваются мои волосы, дает понять она, проводя пальцами по мокрым прядям и взъерошивая их у меня на лбу. Ее зрачки расширяются, когда она наблюдает, как капли воды скатываются по моим скулам вниз и капают с подбородка.
Мой возбужденный член того и гляди свалит полотенце, низко обернутое на бедрах, и я подхожу еще ближе, чтобы наклониться и поцеловать ее.
– Но атлас лучше разглаживает морщины… у всех, так что на самом деле у всех должны быть атласные наволочки, – говорит она. – Или шелковые, но шелк намного дороже. Хотя, думаю, ты не стал бы возражать. – Мне кажется, она пытается сейчас что-то сказать и уже близка к нервной болтовне, что совершенно не похоже на Зенни.
Что, скорее всего, означает: она нервничает. Черт.
В этом так трудно разобраться, черт побери. Обычно меня не волновало, если женщина, собирающаяся лечь ко мне в постель, нервничает. Во-первых, я никогда не позволяю женщине остаться на ночь, потому что в мою гостеприимность входят только душ и доставка до дома (джентльмен всегда платит за дорогу домой – помните об этом, дамы).
Во-вторых, если я почувствую хоть малейшую волну сомнений, исходящую от женщины, то все сразу же заканчивается. Я не заинтересован в том, чтобы затаскивать сопротивляющуюся женщину в постель по целому ряду этических и эмоциональных причин. И мне не интересно быть с женщиной, которая только притворяется, что хорошо проводит время.
Я могу с легкостью все это делать, потому что обычно не испытываю никаких чувств к женщинам, меняющимся в моей постели, и могу найти новую, которая с энтузиазмом согласится еще до того, как мы закончим с закусками. Но Зенни мне на самом деле небезразлична, и меня волнует все, что ее расстраивает, так что я собираюсь все исправить.
Верю, что она назовет меня мудаком, если перегну палку, но подхватываю ее на руки и осторожно бросаю на кровать, забираясь следом, сбросив полотенце. Ее взгляд прикован к моему эрегированному члену, налитому кровью и покачивающемуся между ног, и я неторопливо тянусь к выключателю и выключаю свет. Затем прижимаю Зенни к своей груди и просто обнимаю ее, не обращая внимания на пульсирующую горячую плоть, прижатую к ее теплому бедру.
Сначала Зенни напряжена и лежит неподвижно, стараясь не дышать, как будто вокруг ее палатки кружит злобный гризли, готовый растерзать ее из-за пустого пакета картофельных чипсов.
Но медленно, очень медленно, когда темнота сменяется размытым золотистым мерцанием городских огней за окном, она расслабляется, прижимаясь ко мне. Ее дыхание становится ровным и легким, а руки неуверенно ложатся мне на