б) аналитический стиль
Аналитизм может рассматриваться и как метод, и как стиль, т.е. на уровне содержания и выражения. Оба элемента находятся в тесном взаимодействии.
Аналитизм свойствен двум группам дневников. Он является необходимой составной частью дневников периода индивидуации и характерен для авторов с философским складом ума.
Юношеские дневники, структура и метод которых подчиняются возрастным природным особенностям психики авторов, имеют отличную от прочих стилевую систему. Стремление к систематизации, рубрикации, планированию приводит к усложнению синтаксиса и увеличению в словарном составе книжной лексики. Авторы предпочитают громоздкие конструкции. Нередко это бывает обусловлено не сложностью самой мысли, а неумением ее выразить, отсутствием навыка. «Но организм человека способнее к наслаждению, чем к страданию, – пишет в разделе «Психологические заметки» своего раннего дневника А.В. Дружинин – Здравый смысл подтверждает эту аксиому: мы смеемся над человеком, который сам создает себе горести, сочувствуем тому, который сам борется с обстоятельствами, находим отраду в этой борьбе, при несчастии нравственном хватаемся за наслаждения, при болезни и слабости развлекаем себя усиленною умственною работою»[283].
Другой стилевой тенденцией является стремление использовать афоризмы, крылатые выражения и максимы как средство совершенствования своего нравственного мира: «Как хороши чувства юношеской привязанности в осьмнадцать лет, так бестолковы они при своем набеге на человека более зрелого»; «Истина есть идея, никогда не приводимая в исполнение»; «Here is the question»[284].
Распространенным стилистическим приемом в рассматриваемой группе дневников является смысловая акцентировка – введение курсива (в рукописном тексте – графическое выделение слов и предложений) и иноязычных фраз в предложение. Частое его употребление обеспечивает тексту записи выразительность и повышенное эмоциональное напряжение: «Наконец, пришла пора убедиться, что ежели бы я захотел трудом пробивать дорогу, я бы ровно ни до чего не достигнул <...> я не способен ни к какому постоянному практическому труду»; «Вот три результата, к которым приводит нас уединение, вынужденное враждебными обстоятельствами: апатия, ожесточение и спокойствие»; «Пора эта была не порою страстей <...> а временем спокойствия и наслаждения. Если бы она протянулась до сих пор, я б сделался величайшим эгоистом, a forse d'etre heureux»[285].
Формулировка правил поведения и оценка собственных поступков приводят к появлению в дневниках юных авторов внутренних диалогов. У одних (Жуковский, Н. Тургенев) это находит выражение в виде воображаемого Наставника, друга, с которым автор ведет обстоятельную беседу; у других (Башкирцева, Дружинин) – в частом употреблении форм обращения к воображаемому образу читателя. М. Башкирцева: «Вы, может быть, принимаете это за любовь?»; «Разуверьтесь – это было не что иное, как мое отражение в зеркале...»; «Знаете ли вы, как происходит охота на волков в России?»[286] А.В. Дружинин: «Вы, может быть, спросите меня: «отчего же сам проповедник спокойствия <...> не ведет той жизни, которую он так расхваливает?» <...> Не взыщите только <...>»[287].
Иногда второй субъект диалога семантически не дифференцирован, но грамматически запись строится в вопросно-ответной форме, что позволяет предположить наличие у автора второй психологической инстанции, которая замещает реального собеседника. Н.И. Тургенев: «Кажется, что протекло несколько месяцев, как я не брал в руки Белой Книги <...> Что причиною? – Рассеянность и занятия. Так, но все это не оправдание <...>.
Что замечательного в продолжение сего времени моей лености? Мне предлагали ехать в Париж. – Для чего же не поехать? – Я не от себя завишу. – Еще? <...>»[288].
Многообразие форм аналитического слова в юношеских дневниках свидетельствует о поисках их авторами адекватных средств выражения анализирующей мысли. Экспериментальный характер этих форм не вызывает сомнения. За кратким периодом ученичества следует (у тех авторов, которые продолжали вести дневники и после завершения периода индивидуации) этап работы, который приводит к формированию монолитной стилевой ткани. Аналитическое слово может вовсе исчезнуть из дневника, как у Дружинина и Жуковского, или, продолжая сохранять сильные позиции, адаптироваться в более сложной стилистической структуре нескольких жанровых разновидностей, как у Н. Тургенева.
Среди дневников второй группы ведущие позиции аналитический стиль занимает в философском и психологическом жанрах. Наиболее типичным в этом отношении является дневник А. И. Герцена. Он велся параллельно работе писателя над главными философскими трудами и впитал в себя стилистические опыты автора «Дилетантизма в науке».
1830 – 1840-е гг. были периодом формирования «метафизического языка» (философского стиля) в русской науке и философии. В трудах русских шеллингианцев (Велланского, Галича, Павлова, Давыдова) и философской эстетике Надеждина проходил становление понятийно-категориальный аппарат и синтаксический строй общественных наук. Немалые заслуги имели в этом деле и русские гегельянцы, к которым был близок в эти годы Герцен.
Увлечение классической немецкой философией, Гегелем отразилось не только на содержательном уровне, в чем признавался писатель в одной из записей («Читая Гегеля и находясь весь еще под его самодержавной властью, я сам во многих случаях разрешал логическими штуками или логической поэзией не так-то легко разрешимое»)[289]. Такое влияние сказалось и на уровне организации мысли, в построении фразы в записях философского характера: «История как движение человечества к освобождению и себяпознанию, к сознательному деянию»[290].
Аналитический стиль герценовского дневника отличается обилием отвлеченных понятий, терминов, сложных синтаксических конструкций. Писатель занимается языковым творчеством там, где русская книжная речь не выработала понятий, равнозначных иноязычным аналогам. Стремление Герцена к усложнению мысли приводит его к созданию в дневнике своеобразного научно-философского волапюка, в котором без подстрочного перевода зачастую нелегко разобраться: «сильная оссификация» (окостенение), «абнормальное состояние», «дар логической фасцинации» (околдование), «нет достаточно резигнации», «чрезвычайная нежность и сюссентибельность» (восприимчивость), «наука имеет результатом негацию», «Я гибну, нравственно униженный, флетрированный» (запятнанный). Иногда Герцен не находит в русской лексике подходящей словообразовательной модели и без изменений переносит термин в его иноязычной транслитерации: «...личность бога у них <славянофилов> не выходит в замкнутости обыкновенной Persönlichkeit»; «...тогда наступит великая фаза Betätigung».
Дневник Герцена в стилистическом отношении имел студийный характер. В нем на материале из личной жизни и в специфической жанровой форме апробировались варианты тех новых словесно-речевых форм, которые легли в основу его философских и общественно-политических трудов. Это, однако, не означает, что в дневнике они не имели самостоятельного значения. Дневник отражал определенную стадию в развитии сознания писателя. Для этого понадобилась жанровая форма дневника. Стиль служил языковой формой данного процесса.
в) эстетически нагруженное слово
Если в информативно-повествовательном стиле происходит уподобление поэтического слова слову прозаическому, то в дневниках другой группы наблюдается противоположный процесс: описательный и стихотворный жанры речи получают в определенном контексте эстетическую выразительность.
Эстетически нагруженное слово в отличие от рассмотренных выше продуктивных стилей никогда не занимало ведущих позиций в тексте дневниковой записи. Дневник не был ориентирован на эстетическое восприятие. Тем не менее во множестве дневников встречается определенный массив записей, которые явно рассчитаны на выражение, а не на чистое повествование. Они выполняют эту функцию в конкретных жизненных ситуациях, которые повторяются не столь часто.
Слово в его художественно-эстетической функции встречается в дневниках в двух разновидностях. В первой эстетически организованный текст (главным образом стихотворный) замещает повествовательно-прозаическую речь в силу слабых выразительных возможностей последней. Автор не находит ничего другого, как выговориться цитатой из известного произведения или стихами собственного сочинения. Нередко при этом он оговаривает введение в повествовательную ткань записи «инородного» элемента как единственно возможного в данном случае средства выражения вспыхнувшего чувства и возвышенной мысли.