Читать интересную книгу Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра - Олег Егоров

К группе авторов, практиковавших в дневнике метод арабесков, примыкает и дневниковед другого поколения – Я.П. Полонский. Его журнал также содержит множество анекдотов, слухов, «историй». Одни из них даны в форме рассказа, другие – в форме диалога: «Слухи: говорят, уничтожен безгласный цензурный комитет»; «Вечером Маркевич сказывал, будто Мордвинов не выпущен. Этого довольно, чтоб весь исход этой истории был – увы! – чистая выдумка. Но <...> Маркевич <...> говорит из верного источника. Ах, уж эти мне верные источники!»[271].

Особое место в дневнике занимают «разговоры» А.О. Смирновой-Россет, воспитателем сына которой Полонский был в это время. Кроме того, в дневнике имеются пространные драматизированные сцены из жизни самого Полонского: сцены с Л.П. Шелгуновой, М.Л. Михайловым, Н.В. Шелгуновым, признания Н.Ф. Щербины и др. Помимо «разговоров», в дневнике есть записи, передающие содержание документов: письма (вел. кн. Константина Николаевича), стихи разных авторов (Майкова, наследника престола), приказ вел. кн. Константина Николаевича, театральная афиша и др.

Занося в дневник материал разных жанров и из различных источников, Полонский, однако, не был удовлетворен таким методом. Его преобладание в своих записках он связывал с общественной атмосферой после смены царствования: «27 декабря <1855 г.> У меня решительно опять отпала охота записывать. Решительно боишься записать сущий вздор или неправду, потому что об этой неправде говорят во всем городе с достоверностью и с таким непреложным доказательством, что нельзя не верить»[272].

Таким образом, выбор метода был связан не только с особенностями мировоззрения автора дневника и историческими закономерностями жанра. Детерминантами могли служить и социальные тенденции эпохи, влияние которых во второй половине века усиливается.

4. Понятие стиля дневника

Как жанр нехудожественной прозы дневник обладал оригинальной системой словесных форм. В XIX в. они окончательно сложились и дифференцировались.

Для анализа стилевых закономерностей дневника первостепенное значение имеет вопрос о функции слова в повествовательном пространстве записи. В сравнении с другими жанрами нехудожественной прозы – мемуарами, письмом – дневник в стилистическом отношении заметно уступает. Письмо и мемуары были рассчитаны на читателя, и поэтому в задачу их авторов входило донести информацию до адресата в приемлемой форме. Дневниковеды писали главным образом для себя. Поэтому семантика и стилистическая окраска не имели в дневнике такого соотношения, как в жанрах, ориентированных на читателя. На первом плане было содержание и только потом – выражение. Выделение приоритетов со временем стало закономерностью, системой.

О принципиальной разнице между стилями дневника и жанров, рассчитанных на читателя, убедительно сказал Л. Толстой: «То, что читают и списывают мои дневники, портит мой способ писания. Хочется сказать лучше, яснее, а это не нужно. И не буду. Буду писать, как прежде, не думая о других, как попало»[273].

Отсюда вытекала первая особенность дневникового слова – его слабая стилистическая обработанность в литературном отношении. Зато оно отличалось повышенной достоверностью, реалистичностью по отношению к слову стилистически выверенному. Оно точнее передавало состояние автора или сущность явления. Спорным является вопрос о том, лучше ли с точки зрения документальной точности стали дневники Жихарева, Никитенко и других авторов, которые впоследствии работали над слогом своих ранних тетрадей. То, что их читабельность улучшилась, не вызывает сомнений. Но дневник – документ более высокого реалистического порядка, чем, например, мемуары. Его главная ценность заключается не в форме, а в содержании.

Второй стилевой особенностью дневника является динамика «чужого» слова в его языковой структуре. В течение века удельный вес «чужого» слова неизменно повышался. Разнообразнее становились его источники. Вместе с численным ростом менялась грамматическая форма «чужого» слова. Она эволюционировала от несобственно-прямой речи в дневниках первой половины века (Жихарев, Пушкин, Муханов) к развернутым монологам третьей четверти века (Полонский) и многоголосию в дневниках рубежа XIX – XX вв. (Короленко, Гарин-Михайловский).

Усиливалась роль различных форм печатного и письменного слова – газет, телеграмм, правительственных документов, чужих писем и дневников.

Повествовательная форма дневника утрачивает единство. Описания в путевом дневнике сочетаются с рассуждениями научного и общественно-политического содержания (Гарин-Михайловский). Повествование тесно переплетается с анализом профессиональных проблем (Перетц, Ламздорф). Рассуждения на отвлеченные темы встраиваются в рассказ о повседневных делах и заботах.

Слово в его эстетической функции, напротив, все реже используется авторами. Оно находит заменитель в эмоционально окрашенной лексике, граничащей с ее нелитературными пластами (Короленко).

Все названные изменения – и качественного и количественного порядка – имели место в рамках специфической системы словесно-речевых форм дневника. Преобладание той или иной формы зависело, как отмечалось, от функции дневникового слова. Здесь функцию следует понимать в широком и узком смысле.

Под функцией в широком смысле слова подразумевается основное предназначение дневниковой записи, в отличие от словесной функции мемуаров или письма. Функция в узком смысле предполагает наличие в языковой структуре дневника словесных доминант. Среди таковых выделяются три группы стилистически окрашенных слов: информативное слово, аналитическое слово и слово эстетически нагруженное. В этом отношении все дневники делятся на четыре группы. В трех из них стиль основывается на одной из названных доминант, четвертая представляет собой смешанную стилевую форму.

а) информативно-повествовательный стиль

Главная задача дневника – сохранить информацию о событиях дня. Следовательно, основная функция дневникового слова – информативная. Способы же хранения информации у разных дневниковедов были не одинаковые. Во многом они зависели от методики работы автора над записью. Существовали три разновидности подобной методики. 1. Дневниковед вечером или наутро следующего дня делал подробное описание всех или основных событий. Так работали над дневником А. и Н. Тургеневы, Жихарев, Никитенко, Попова, Чернышевский, Валуев, Башкирцева, С.А. Толстая и многие другие летописцы. 2. Автор пунктирно обозначает наиболее существенные факты, произведшие на него большое впечатление. Данная методика была свойственна А.Х. Востокову, позднему Жуковскому, А.Н. Островскому, А.П. Чехову. 3. Автор имеет в кармане записную книжку и заносит туда мысли, факты по мере их возникновения или протекания в течение дня. Этого метода придерживались Н. Полевой, Л. Толстой, Д. Маковицкий и некоторые другие дневниковеды.

Издатель дневника Н. Полевого, его сын П.Н. Полевой, так писал о работе отца над дневником: «Краткие записи памятных книжек не исключали записей подробных в тетрадках дневников; первые служили только основою, из которой развивалась более подробная запись дневника. Пометы в «памятных книжках», беглые, мимолетные, делались очень спешно, среди дня, полунамеком, только для того, чтобы известный факт не ускользнул из памяти; записи дневников писались в конце дня, в виде вывода или заключения, писались под живым впечатлением пережитых событий <...>»[274].

Ограниченный во времени, дневниковед не всегда имел возможность оперативно фиксировать информацию в журнале. Нередко приходилось делать обзор пережитого сразу за несколько дней. От этого содержательность записи могла понизиться, ее информационная насыщенность уменьшиться. Но имело место это в тех случаях и с теми авторами, которые отождествляли полноту записи с информативной достаточностью. Если запись подробно отражала события дня, это вовсе не означало, что краткость была ущербна для автора.

Информативность дневникового слова имела свою специфику. В отличие от авторов писем и воспоминаний дневниковед один знал о скрытом смысле той или иной фразы, которая для постороннего не таила глубокого содержания. Слово в таком случае могло хранить колоссальную информацию, равноценную развернутому повествованию. Запись, прочитанная через определенный временной интервал, служила сигналом для воссоздания в памяти всего дорогого сердцу и уму автора. Так, огромной смысловой (информационной) насыщенностью отличаются некоторые краткие записи в дневнике Пушкина: «1824. 19/7 апреля смерть Байрона»; «5 сентября 1824. Письмо Элизы Воронцовой»; «1826. Июль. Услышал о смерти Ризнич. 25. Услышал о смерти Р., П., М., К., Б., 24»[275].

В других случаях принципиальное значение для извлечения информации из дневникового слова приобретал культурно-исторический контекст. А.П. Чехов делает в дневнике следующую запись: «9 окт. < 1897 г.> Видел <в Монте-Карло>, как мать Башкирцевой играла в рулетку. Неприятное зрелище»[276]. Для Чехова было достаточно двух коротких фраз, для того чтобы впоследствии испытать те же негативные эмоции, что и в столице европейского игорного бизнеса. Читатель же, которому не были знакомы литературные подробности эпохи 1880-х годов, не в состоянии был эмоционально прореагировать на сообщение писателя. Кто такая Башкирцева и почему игра в рулетку ее матери вызвала неприятное чувство у известного писателя? Ответ на данный вопрос требовал подробного комментария. Чеховскому же поколению были хорошо известны дневник и некоторые картины безвременно ушедшей из жизни юной художницы, образ ее жизни, та среда и строй мыслей, которые, естественно, контрастировали со сценой, невольным свидетелем которой оказался Чехов.