– Народ, не густись в кучу!
– Кошели береги!
– На торгу столь татей, сколь у вас тятей!
Разгоняя народ, обступили торговца с лотком сдобных калачей.
– Ведом тебе, торгован, государев указ?
– Какой сказ, служилой?
– Ушми скорбен, дурак, – указ государев!
– Ну и што?
– А то: «с веками[189] по рядам, нося калачи и белорыбицу, не ходить»!
– А как еще?
– Так! Торговать указано вам у Неглинного «накрывся со скамьи».
– Там, служилые люди, Никольской близ, а на Никольском мосту – пирожники: нам урон!
Подошел другой, тоже с лотком, калачи прикрыты дерюгой:
– Поди! Чего их слухать, я сам затинщик[190], и воно двое идут с «веками» – оба стрельцы!
– Черт с ними! Идем к кади квас пить.
Бегичев пошел испить квасу. Идти за стрельцами было легко: народ расступался. Стрельцы говорили:
– Лавки пятую и десятую деньгу дают, а эти бродячие им рвут торговлю!
– С походячих ништо возьмешь – со скамьи бежат, потому обложено место…
– Ну в Китай-городе лавок довольно!
– А сколь довольно?
– Сто семьдесят две!
– Есть пустые… полных лавок мало, пол-лавки да четь лавки.
– Всё бы ништо, моровая язва повывела торговый народ! Выпив квасу, Бегичев прошел к тиунской избе[191], что близ Покрова стоит.
– Совсем оглушили, аже дело забыл! Сизовато-голубым пылило небо. Казалось, вонь от рыбы, мяса, горелого теста висела над городом; было трудно дышать. Люди пыхтели, раскрывая рты, будто рыба без воды. Колокольный звон, матюги с вывертом, божба и крики погони:
– Де-е-ржи татя!
– Хрещеные! ребята-а! зря имаетца – не я, вот бог…
– Я тя подпеку – зря? Волоки на Съезжую.
Бегичев посторонился в толпу, вора протащили в сторону Земского двора. У тиуньей избы Бегичев остановился. Толпа плохо одетых попов галдела, держа в руках знаменцы (разрешение служить). К Бегичеву подошли, наперебой заговорили:
– Служить, хозяин?
– Наймуй меня: не пил, не ел!
– Я тож постной, меня.
– Далеко ехать… я с Коломны…
– Пошто ехать? Побредем – в пути лишь брашном да питием малость…
Бегичев подумал: «Отказать – будут несговорны…» Он схитрил:
– После найму! Прежде дело…
– Управься с ним!
– Найму, только к делу совет потребен…
– Наш?
– Ваш, отцы.
– Готовы! Чего знать надо?
– Только чтоб дело твое чисто: мы не разбойны…
– По-разбойному вон те, что у моста дерутся.
– Мне изведать надо, где нынче патриарх. Мое дело до него…
– Дело малое: был в Китай-городе на Воскресенском!
– Э, батька, был, вишь, уплыл – сшел в Кремль на Троицкое…
– Кремль ведаю мало: как ближе идти на Троицкое подворье?
– Ну, младень старой! Ха… дороги на Троицкое не ведает? Ха…
Бегичев, ковыряя пальцем, поднял вверх свою седую острую бороду:
– У Семена Стрешнева бывал, а дале как?
– Так тут рядом! Там же двор Шереметева с церковью Борисо-Глеба.
– Убродился я… в Троицкие ворота заходить не близко…
– Пошто в Троицкие? Иди вон оттуда с Никольских, да не по Никольской, а по Житной улице – десную тебе станут государевы житницы, ошую подхватят поповские дворы… за ними проулок с Житной на Никольскую, узришь малу церковь – то будет Симоново подворье с Введением, а супротив и Троицкое.
Пристал еще попик с тонкими выпяченными губами, насмешливый:
– Тебе, може, после патриарша отпуска к великому государю потребно, так от Троицкого Куретные ворота в сотне шагов!
– Мыслю и к великому государю: я – дворянин и сородичи есть, жильцы Бегичевы, только как туда идти, думать надо…
– Чего думать-то?
– Как чего… думать потребно!
– А ты вот дай по роже караульному стрельцу у Куретных, он тя коленом в зад вобьет на государев двор!
Не дожидаясь ответа, повернулся к толпе попов.
– Батьки, грядем, укоротим срамотную безлепицу… – маленькой сухой рукой ткнул в сторону Спасского.
Подходя ближе к Спасскому мосту, у края оврага, как черные козлы, волочились два попа: один в черной рясе, другой в длинной манатье. Они стояли на коленях, вцепившись один в бороду, другой в волосы. Наперсные кресты на медных цепочках ползали по песку, сверкая, двигались за коленями дерущихся. Те, что от тиуньей избы подошли, кричали:
– Спустись, безобразие пьяное!
– От вашего срамного деяния нас к службе не берут!
– А вот я вас по гузну ходилом!
Получив по пинку в зад, драчуны встали на ноги – потные, с прилипшими к лицам волосами, в кровавых ссадинах.
– Небеса сияния огненна исполнены, а они будто квасу со льдом испили…
– Теперь, не простясь, литоргисать зачнете?!
– Я ему прощусь ужо! – сказал поп в рясе, одергивая бороду.
В манатье поднявшийся заговорил, сплевывая в сторону:
– Выщиплю ужо бороду, как Годунов Богдану Бельскому[192], штоб царем не звался; тебе же не быть, безбородому, попом!
– Ну, уберите грех, проститесь!…– кричали попы, а Бегичеву сказали, указывая на попа в манатье:
– Вот тебе, дворянин-хозяин, поп! Он обскажет, где Никон: вчерась ходил к нему за милостыней.
– Тебе пошто к Никону?
– Ведает меня… призывал… – солгал Бегичев.
– Никон ныне вменяет себя Езекилю пророку – возглашает, уличает! С Троицкого перебег на Симоново – чул, государь будет Симеона царевича поминать, да бояра царя отвели… Митру кинул, клобук надел и стал подобен нам, грешным!
– Сшел, да честь патриарша с ним?…
– Нет, не с ним, хозяин! Кинувший манатью святительскую уподобляется не то чернцу, а расстриге, ныне уж укорот дан…
– Какой ему укорот?
– Бояра крепко стеречь велят Никона, и ежели кто пойдет к Никону с переднего ходу, замест милостыни испросит пинка!
– И ты испросил? – полюбопытствовали попы.
– Прежде проведал – не испросил, ладно вшел с проулка.
– Чул я, батька: в Симоновом божьим гневом заходы сожгло… вышли тушить с образы да кресты, а их навозом забрызгало со святыней – навоз кипел…
– Иди на пожог не с крестом, а с багром да ведром!
– Все то чули! Худче кабы молонья кинулась в кельи – кресты обмоют, чрево же и у тына опростать мочно.
Поклонясь попам, Бегичев пошел к мосту, попы повернули к тиуньей избе. Идя, дворянин размышлял: «Брусят спьяну! Горд Никон, митры на клобук не сменит… пошто я налгал? Кремль и не весь, да знаю, приказы знаю… Иванову тоже». – Обойдя толпу зевак у книжных лавок на Спасском, дворянин пошел мимо церквей на Крови. Около церквей и церквушек ютились кладбища, от малорослых деревьев веяло прохладой.
– Квасу испить?…
– Гребни, перстни! – кричал парень, вертя перед лицом Бегичева золоченой медью. Натянув длинный рукав плисовой однорядки выше локтя, щелкал двумя гребнями из кости: – Гребни иму! Слоновые гребни мои не то вшу, гниду волочат. Эй, кому заело?
Бегичев обошел Земский двор: он плотно примыкал к Кремлю. Дворянин свернул вправо. Против Земского двора, на площади, – большой анбар дощатый: в нем торгуют квасом, сапогами, ветошью и свечами сальными. В анбаре множество народа, Бегичев побоялся, что в давке украдут кису с деньгами, отошел, пить квас не стал. Дошел до иконного ряда. Улица шире других, на рундуках около лавок сидели иконники и знаменщики[193] с купцами; старый дворянин решил: «Здесь простор, покупателя оттого мало, с иконниками не торгуются – грех!»
Эта широкая улица проложена на тот случай, что царь, выезжая из Кремля на богомолье, всегда ехал по ней. Отсюда и свернул на Никольский мост дворянин из Коломны.
Теснота на Никольском мосту, везде жующие люди – народ ел пироги, держа шапки под мышкой: в шапке есть грех. По обе стороны моста торговцы с лукошками. Пироги, как березовые лапти, торчали из лубья.
– Седин пятница! Кому с вандышем? – А вот с вязигой!
– Кто с Кукуя, постного дня не боится, дадим с мясом рубленым!
Бегичеву захотелось есть: «Измяли в пути, а сколь ходить – неведомо…»
– Што стоит?
– Пирог – едина копейка!
– За Неглинным пирог грош! Пошто дорого?
– Пока ломишься до Неглинного, три пирога съешь – брюхо мнут… ишь народу.
– Давай с вандышем! Держи деньги.
– Тебе погорячее?
– Штоб не переденной.
– Пошто? все сегодня пряжены! – торговец, сдвинув к локтям сборчатые рукава, жирные от масла, рукой с черными ногтями полез на дно лукошка, вытянул Бегичеву пирог:
– В6, на здоровье!
Закусив пирога, Бегичев спросил:
– А где ба тут испить квасу?
– Протолкись к площади, мало к Неглинным: там кади с квасом да кувшины с суслом.
Испив квасу, Бегичев вернулся на мост. У Никольских ворот, когда он молился входному образу, нищие – рваные, слепые – пели:
Кабы знал человек житие веку своему,Своей бы силой поработал…Житье пораздавал на нищую, на братию убогую…
«Ох, и тунеядцы же вы, прости бог… грех худо мыслить… Эх, господи!»