на столе три монеты. Должно хватить, чтобы заменить окно. Проломил раму, высунул голову наружу, убедился, что не наверху, а в какой-то нижней клети, сбросил вещи, а потом и сам выбрался. Приземлился не так, как хотелось бы, лодыжка заныла от удара о землю, но я даже обрадовался какой-то злой радостью. Мне нравилось ощущать, как затёкшее тело вновь начинает жить, наливается горячей кровью, разгибается, становится прежним. Я отряхнулся, выпрямился, повёл плечами до хруста и зашагал через двор. Теплилось утро, туманно-влажное, дымно-солнечное, такое, какое только по ранней осени бывает. Терпко пахло яблоками и рябиной, в соседнем дворе заходились квохтаньем куры, будто в курятник сунулся лис. Липоцвет – славное местечко, тихое и мирное, но нападение в трактире, должно быть, всколыхнуло каждого и у всех оставило рубец.
Рудо налетел на меня вихрем, с ног даже сбил и не давал подняться, пока не вылизал лицо и руки до мокроты. Я тоже рад был встрече, обнимал пса, трепал по шее и ушам, щупал бока – не похудел ли? Не ослабли ли мышцы на плечах? Пока лежал, не думал даже, как скучал по нему, а сейчас вот понял: Рудо – и есть мой дом и моя семья.
– Полно, полно, хороший, встретились – и ладно, – сказал я, вставая с земли. Огарёк стоял рядом, смотрел на нас и самодовольно ухмылялся. Под мышкой у него билась толстая белая курица.
– Птица тебе зачем? – нахмурился я.
– А то как же? Есть что будем? По глазам вижу, гнать собираешься, пока пёс замертво не упадёт.
Курица истошно кудахтала и пыталась вырваться, но Огарёк вцепился в неё так, что только белые перья летали. Я раздражённо вздохнул. У меня сильно разболелась голова, а если б не лисьедухи, ещё б и шатало от слабости.
– Отпускай птицу, а если не согласен, то и сам оставайся тут.
Огарёк нахмурился, губу закусил, видно, жалко было расставаться с добычей. Но я оставался непреклонен, скрестил руки на груди и всем своим видом показывал, что ни ждать, ни уступать не намерен. Правда, видок мой оставлял желать лучшего и вовсе не годился для устрашения воришек: лицо моё наверняка сделалось бледным, с зеленоватыми синяками под глазами, волосы не вымыты, борода не чёсана, плечи опущены под тяжестью последних вестей. Но Огарёк, тем не менее, отшвырнул курицу, и она понеслась прочь, истошно кудахтая. Мальчишка посмотрел на меня исподлобья.
– Чего пялишься? – хмыкнул я. – Садись, скачем.
* * *
Славный ветер бил в лицо, сердце колотилось бойко, разгоняя слабость, и пусть голова моя ещё кружилась и болела, я утешался стремительной скачкой и знал: Рудо наслаждается тоже. На диво, Огарёк нам не мешал, и я даже подумал, что без него мне стало бы тяжелее, горше.
Третий лисьедух я сунул в пасть псу. Прав был Огарёк: мчаться будем, пока есть силы. Однажды я уже не успел, и второго раза не прощу себе.
– Гони не гони, а всё равно ничего не исправишь, – буркнул Огарёк. Не знаю, сказала ли ему Пустельга или он сам как-то прознал, но вопросов не задавал. Или на лице моём всё было написано?
– Исправить – не исправишь. Но я должен увидеть его в последний раз и попросить за всё прощения.
За то, что так и не научил его ловить этих треклятых карасей голыми руками… Не знаю, но почему-то это невыполненное обещание пекло больнее всего. Я вспоминал, как лёгкий ветер шевелил шёлковые кудри Видогоста, такие мягкие и невесомые, что любая красавица позавидовала бы. Вспоминал, как он улыбался мне – солнечно, открыто, словно мы с ним были простыми деревенскими парнями-братьями, а вовсе не наследником верховного князя и не подневольным гонцом-соколом. Он улыбался и канючил жалобно, а я, скрестив руки на груди, заставлял себя хмуриться и делал самый неприступный вид. В пруду плескались те самые злополучные караси, несколько штук валялись в траве, извиваясь телами, а я уже был мокрым насквозь и не хотел, чтобы княжич мочил и пачкал в тине свой нарядный кафтан: Страстогор бы тут же выговорил мне.
– Мёртвые не слышат. Мёртвые не прощают. У нас так. Умер – значит, всё. Ушёл. Нет больше человека, скорлупка одна, и скорлупке этой всё равно, кто над ней плачет и что ей говорит. Душа человеческая сразу отлетает, а телам суждено сгинуть попозже, когда море пожрёт плоть и кости на ожерелье оставит, – сказал Огарёк.
– Прекращай свои дикарские речи, – посоветовал я. – Иначе сброшу тебя на ходу. Сказал – должен увидеть, значит, должен. Душа гуляет по трём мирам, и всё, что с телом делается, видит и слышит. Видогост обрадовался бы, что я примчался.
– Ну а так, если уже погребут, то не услышит тебя душа?
Я промолчал. Не захотел объяснять, что мне непременно, позарез нужно было в последний раз заглянуть в лицо, дотронуться, убедить себя, что не приснилось письмо княжеское, потерзать себя горькой виной, обозлиться и зарубку сделать, чтобы запомнить эту оплошность на всю жизнь и дольше и не повторять такого больше никогда. А может, какая-то моя часть глупо, беспричинно надеялась, что тут кто-то ошибся, оплошал, спутал, и княжич встретит меня пусть не выздоровевшим, но всё же живым. Улыбнётся мне, руки протянет навстречу, а я упаду перед ложем на колени и поклянусь всей сокольей кровью, что расшибусь, а достану Истода хоть из-под земли или найду иное лекарство от Мори.
Без своего запаса оружия я чувствовал себя уязвимым, раздетым будто. Хотя вру, без одежды я ощущал бы себя даже лучше. Для меня эта потеря была сродни потере руки или ноги: живёшь, движешься, но всё не то, неправильно будто.
Лисьедухи дали мне сил, уняли дрожь и слабость, разогнали туман в голове, и я погонял Рудо зло, безжалостно, низко склонившись над пёсьей спиной, но знал, что ему самому нравится взрезать ветер мохнатым телом. Засиделся мой друг на псарне, монфу не дело взаперти, эти псы для воли созданы, их зовёт медвежья кровь. Огарёк до боли вцепился сзади в мои бока, и эта боль мне нравилась тоже, после тягучего, ленивого застоя я наконец-то истинно оживал и был бы почти счастлив, если б не Видогост…
Три дня обратного пути повергали меня в ужас, казались нескончаемыми и непролазными чащами, сквозь которые мне не перескочить, не прорваться никогда, но я гнал, гнал прочь любые мысли, позволив лишь ветру заполнять голову. О дурном успею подумать, успею и поскорбеть, и Видогоста вспомнить, добраться бы только вовремя. Даже князя, того, кому служил с малых лет, старался не вспоминать и не думал, каким будет его гнев, понесу ли я наказание и для чего он просил меня скорее прибыть.
Если б какой-нибудь старый баян слагал о нас песню-быль, он сказал бы, что мчались мы три дня и три ночи без устали, без сна и без отдыха. Он бы, конечно, солгал.
Мы отдыхали столько, сколько требовалось Рудо, но гораздо меньше, чем просило моё измотанное выздоровлением тело. Мы ели то, что покупали в деревнях, и то, что предлагали хлебосольные осенние леса.
Мне казалось, что обратный путь занял гораздо больше времени, хотя, разумеется, это было не так. Всегда горящий в спешке разум обманывает, летит вперёд, кричит тебе, что ты слишком нетороплив и празден, хотя на деле гонишь изо всех сил. В те томительные дни обратного пути я сожалел, что нечистецы никак не хотят поделиться с людьми своим умением пользовать тайные, невидимые глазу тропы, которые могут сразу вывести из одного княжества в другое.
Едва впереди блеснул Горвень маковками святилищ, сердце моё, замершее, окаменевшее будто, трепыхнулось и забилось горячо. В сумеречном голубоватом молоке плескались городские огни, рдели лихорадочно и тревожно, будто хотели рассказать мне что-то дурное, дошептаться, предупредить. И ёкнуло у меня что-то, какое-то нехорошее предчувствие, будто невидимый ворон задел крылами мне по голове, отговаривая дальше мчаться.
Посад привычно шумел: куры, петухи, гуси, дети, лоточники, возницы. Тут всегда всё шло своим чередом, случись хоть