твоей жизни. Какие-то Сергеичи, Степановы, Феликсы, какие-то исчезновения. И неизвестно, когда ты вернешься. И зачем ты исчезаешь, что тебя мучает. Может быть, и женщины?
— Нет, — перебил Коршак, — женщин нет.
— Тогда скажи, зачем тебе все эти странные люди-привидения? Их нет, но они есть. Иногда мне кажется — ты болен. А я не знаю, как тебя вылечить. Что делать. Пойми же, ведь я женщина. Я до тебя и не была женщиной. Ты сотворил меня женщиной. Но я прихожу домой — и боюсь войти: я заболеваю тоже, порой в подъезде, мне кажется, стоят они — эти твои люди, и я начинаю бояться темноты.
— Но что же поделать с этим, Мария! Это моя жизнь.
— Это болезнь, болезнь это, пойми ты, ради бога! Ты мне нужен земной, здоровый, рядом. Ну, чего тебе не хватает? У тебя — я, Сережка! Хочешь — рожу дочку. Пусть не будет ничего — ни денег, ни книг, пусть нечего будет есть, но пусть уйдут эти люди твои. Господи, если бы я могла, я бы взяла тебя и спрятала. Ну, научи ты меня, как это сделать! Я ведь понимаю, я понимаю: это побережье, эти поездки — подачка… И страшные вещи, которые мы собираем с тобой по утрам на берегу. Мокрые, склизкие. Кто-то умер. Маска — на ней еще следы от человеческого лица. Она мне даже снилась во сне…
Коршак думал, что Мария заплачет. Но она не заплакала, только судорожно и прерывисто вздохнула.
Из всего, что она говорила, запомнились Сережка и маска. Он уже забыл о той маске — ее также унесло тайфуном или замыло песком теперь уже навсегда. Сережка и маска. Маска с чужого лица, с чужого истребителя. Однажды такое было — в южной части Японского моря.
…Стоял полный штиль, а «Память Крыма» только что выбрала свои дрифтерные сети, стрясли скумбрию в трюмы и потихоньку пошли на север. Стояла такая жара, что казалось, начинает тлеть палуба. И ребята — кто в чем, а чаще ни в чем — задыхались от жары, переползая вслед за крошечными тенями у надстройки, у тамбучины. Внизу и в кубриках вообще дышать было нечем. Феликс осторожно вел траулер, так, чтобы тени меньше перемещались, — измотались ребята, почти ничего не заработав за месяц. Пусть хоть отдышатся.
И откуда он взялся, проклятый! Он свалился с неба, сзади, и прошел чуть левее над морем далеко вперед. От рева сумасшедших турбин, от скорости истребителя, от того, что его серые, косые крылья почти зримо рассекали воздух на два пласта, море под ним вспенилось и задымилось, словно его вспороли изнутри каким-то гигантским ножом. И в то мгновение, когда кабина истребителя поравнялась с рубкой траулера, когда грохот и ударная волна качнули траулер, Коршак успел увидеть пилота — в шлеме и кислородной маске.
Истребитель еще уходил вперед строго по прямой, а Феликс жестяным голосом позвал:
— Маркони! Открытым текстом. Портофлоту. СРТ «Память Крыма». Атакован военным самолетом неизвестной принадлежности в море, свободном для судоходства. И наши координаты. Все время наши координаты…
Истребитель впереди развернулся и, набирая высоту, пошел на «ост».
— Не рыскать, рулевой! Не рыскать… Маркони, передал?
— Есть, мастер.
— Повторяй все время текст на аварийной волне. Открытым… Я же сказал, рулевой — не рыскать! Вправо не ходить… От него не уйдешь.
А истребитель снова возвращался, доворачивая прямо на траулер. Забегали, замелькали огоньки на крыльях и под копченым брюхом его, и вдоль обоих бортов траулера хлестнули пушечные очереди. Истребитель бил мимо — по воде — специально бил мимо. Теперь Коршак знал точно, что промазать с такого расстояния эта чертовина не могла. Так ее сделали, такими вещами ее напичкали, так научили того, в маске и в шлеме с солнцезащитным экраном. Пошучивал парень.
На палубу в деревянных сабо, в длиннющих «семейных» трусах, патлатый выскочил дед Дмитрич. И в руках у него было ружьецо — пукалка двадцать восьмого калибра. И дед прицелился с палубы влет истребителю — тюк.
И не страшно тогда было, и не завидно ни силе чужой машины, ни тому, что через десять минут пилот окажется дома, а им еще бухать и бухать, и еще черт знает что по пути произойдет. Даже запело в душе, что тебе впереди еще несчетное число миль и долго еще пыхтеть двигателям, тебе стоять на руле и шутить над отважным дедом на камбузе и в кают-компании.
Подумалось тогда, что вот прилетит летчик домой, стащит с себя всю эту мерзость, что делала его похожим на животное, и, наверное, парнем окажется. В бар пойдет «кальвадос» пить. Странно…
А тут сделалось жутко. Сережка, Мария — с ее непоправимым горем — и эта маска. Маска, делающая, из человека животное. И другая маска — из моря. Так все же и гробанулся.
Арнольд
Чтобы успеть встретиться с Феликсом в Усть-Очёне, лететь надо было немедленно.
Дом уже спал от первого этажа до самого верхнего — девятого. И вообще — весь квартал, населенный административными служащими, управляющими трестами, председателями комитетов, директорами больших и маленьких заводов, — спал. Только изредка подходила, словно тень, машина — привозила какого-нибудь шефа с запоздалого совещания или с банкета.
Шоферы старались скатить автомобили без двигателя, накатом, и только мягкий стук дверцы выдавал ее присутствие, да ближний свет фар, когда они катились дальше под уклон — к шоссе по лабиринту асфальтовых дорожек. А тут внизу четко стучал двигателем вездеход, и по лестнице приближались шаги. И они замерли перед дверью Коршака. И он почувствовал, что все это не просто, что еще не один раз он вспомнит эту минуту и свою Марию — впервые такую чужую и спокойную. Вот это ее спокойствие, как будто она что-то наконец решила для себя, повергли Коршака в тоскливое предчувствие. И у него не было слов.
Коротко вскрикнул звонок.
Высокий и массивный военный — майор ВВС шагнул в прихожую, одновременно поднося руку к козырьку настывшей фуражки.
— Майор Игнатов. Вас ждут.
— Спасибо, — сказал негромко Коршак. — Я только оденусь и возьму чемодан.
Коршак договорился с военными: когда пойдет машина на север, — его возьмут с собой.
Спиной, затылком, ушами, всей кожей он чувствовал, что Мария смотрит на него, что она даже не шевельнулась за все это время. И он понимал — не он уезжает из дома. Она уходит от него — уходит, как вода сквозь пальцы, как плотно их ни стискивай. Эту фразу она сама ему сказала. Он помнил. Сказала на побережье.
Майор Игнатов ждал, медленно переводя взгляд умных глаз с Коршака на Марию и обратно. Она все еще стояла. После школы она сняла строгое