Читать интересную книгу Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти - Ди Би Си Пьер

Как только по небу раскатывают звездное покрывало, появляются судьбоносные знаки. Рядом сбрасывает скорость грузовик с четырьмя миллионами разных фенечек на капоте, расцвеченный разноцветными огнями, как рождественская елка в Джей Си Пенни[18], и весь исписанный какими-то мудрыми высказываниями. Я не обращаю на него особого внимания, пока он не проезжает мимо и глаз у меня не падает на брызговики у задних колес. На обоих нарисована одна и та же дорога, которая лениво петляет между пляжей и пальмовой рощицей. Моим пляжем. Прежде чем я успеваю как следует рассмотреть пальмы на предмет развешанных для просушки трусиков, грузовик перекатывается на встречаю полосу и ныряет вбок, под горку, туда, где горят в окошках какого-то халупистого придорожного строения огни. Я прикидываю, что в Мексике, должно быть, это принятая система сигнализации: чем мигать разными там поворотниками, на которые все равно никто не обратит внимания, ты просто выезжаешь на встречную полосу, и все дела. Отсюда важная истина: если вы заметили, что от встречной мексиканской фуры брызнули во все стороны машины помельче, это до хуя всего значит. И я бегу за грузовиком, вниз под горку.

«El alarcan, el alarcan, el alarcan te va picar…»

В баре у автозаправки играет музыка. Грузовик останавливается возле бара, и я вижу, как из кабины выпрыгивает водитель. Ростом он меньше, чем я, у него кустистые заросли на лице и огромные усы. Прежде чем войти внутрь, он снимает шляпу, а потом открывает дверь и делает шаг, весь такой спокойный и крутой, как будто у него на поясе висят два кольта. И в самый последний момент, прежде чем окончательно исчезнуть из виду, он дергает себя за яйца. За спиной у него из кабины выскакивает пацаненок. Я тоже вхожу, даже пальцем к яйцам не притронувшись. И вроде бы никто не возражает. Внутри воздух сплошь пропитан запахом нерафинированного масла и чужой кухни. Водитель останавливается у грубо сработанной деревянной стойки и оглядывает полдюжины жестяных столиков: за столиками сидит еще парочка распиздяев и сосет пиво. Бармен но виду – вылитый мексиканец, если не считать того, что он белый и рыжеволосый, – вот это, ни хуя себе, морковка к празднику.

Пацаненок сразу бежит к столику возле вздрюченного на стенку – и повыше – телевизора. У меня возникает идея, и я тоже иду к стойке, а все присутствующие провожают меня взглядами. Водитель получает бутылочку холодного пива. Я вынимаю из рюкзака музыкальный диск, указываю на него, потом на бутылку. Бармен хмурит брови, внимательно изучает диск, потом с грохотом ставит передо мной на стойку холодную, потную бутылку. Он передает диск водителю; оба кивают. Я знаю, что перед пивом мне следовало бы поесть, но как, интересно знать, по-мексикански будет:

«Молока с еби-его печеньками»? Вы знаете? Я тоже не знаю. Минуту спустя оба мексиканца берут мой рюкзак и аккуратно принимаются перебирать диски. Потом их взгляды совершают неизбежное паломничество вниз, на мои обутые в «Нью Джекс» ноги. Кончается все это тем, что всякий раз, когда перед водителем грузовика появляется очередная бутылка пива, бармен автоматически оглядывается на меня. Я киваю, и мне тоже ставят пиво. Кредит открыт. Я представляюсь. Водитель грузовика сверкает сквозь губы золотом и поднимает бутылку.

– Sa-lud! – говорит он.

Вот только нехуй меня спрашивать, когда на стойке появилась первая порция текилы. Внезапно, когда успевает пройти еще какая-то часть жизни, сквозь раскрытое окно бара в комнату вплывает кристально ясное ночное небо, на котором звезды развешаны как капли росы у паука на паутине, и выясняется, что я курю сладковатые на вкус овальные сигареты под названием «Delicados», причем, судя по всему, из собственной пачки. Набрался я по самые гланды. Усы у этих ребят почему-то оказываются там, где должно быть волосам, а под ними завывают охуенные черные дыры, битком набитые золотом и гландами, нет, вы только на них посмотрите, как они дерут глотку. Подходят еще какие-то люди, один даже встает на колени. В ночи оказывается полным-полно ребят настолько славных, что я в жизни не видел столько славных ребят в одном месте, и мы все вместе орем, хохочем, играем в корриду, изображаем игуан, – вот клянусь вам, вы бы просто усрались со смеху, если бы видели, как этот чувак, Антонио, изображает ёбнутую игуану. Вся эта братва обнимается, братается, рыдает друг у друга на плече, они становятся моими отцами, сыновьями, братьями, в едином вихре бесшабашной страсти, но сравнению с которым все, что я видел дома, кажется аккуратненьким таким джакузи, который забыли включить.

В здешнем воздухе, должно быть, тот же самый кислород, и гравитация та же самая, что и у нас дома, только здесь все разогрето до предела и кружится, кружится, кружится до тех пор, пока не пропадает разница между добром и злом, между тем, что важно и что не важно. И вот, поди ж ты, в Штатах черным-черно от мексиканцев, но подобного драйва никто даже и не нюхал. Вот возьмите, к примеру, Лалли; что нужно было сотворить с его генами, чтобы из него выросло подобное уёбище? А его отец между тем в свое время наверняка ползал по полу, изображая игуану. В том-то все и дело, что ничего особенного с ним не произошло. Он просто подхватил нашу общую американскую заразу. Называется «хочу еще».

Мысли тянутся за мной в сортир, где писсуар под самую завязку забит выжатыми зелеными лаймами, которые здесь принято выжимать себе в выпивку. Не то чтобы они отбивали запах хоть на сотую долю процента: для этого нужно было бы усыпать ими весь пол, выложить ими стены и так далее, но в голове от подобного зрелища как-то сразу проясняется. Эффект, блядь, лимонной свежести. Брызгая на лаймы, неожиданно осознаю, какая колоссальная иммунная система работает в Штатах: которая мигом обобьет тебя по краям, чтоб не резался, вымоет, на хрен, все агрессивные гены и снабдит на дорожку ножиком в спине. Вот, возьмите, к примеру, – простите, конечно, если так нельзя говорить и если за одну подобную фразу можно угодить во враги общества номер один, – но вы помните моего адвоката, старину Абдини? Такое впечатление, что ему особая промывка генов не потребовалась. Наверняка до сих пор носит тот же самый набор, с которым сошел с парохода. А знаете почему? Потому что этот генный набор в магазине продается иод слоганом: «Сшиби лишний бакс, и пошустрее». Наш излюбленный сорт.

Здесь, в ином пространстве и времени, я провожу ночь с ребятами, в каждом из которых сидит оптимально калиброванный набор чисто мексиканских генов.

В пятницу утром я просыпаюсь оттого, что у меня дико болит голова. Я лежу, свернувшись калачиком, за жестяным столом. Кирпич, который висит у меня в голове, раскачивается и лупит в донышки глаз – как только я пытаюсь оглядеться вокруг. Я сдаюсь, и вместо того, чтобы вертеть башкой, пытаюсь сосредото читься на кочерыжистом, грубой работы распятии у себя над головой. С распятия свисают мои «Найкс».

– Mira que te esta esperando Ledesma, – говорит откуда-то со стороны стойки водитель грузовика.

– Cual Ledesma cabron, – отвечает бармен.

– Que le des mamones al nabo, buey.

Водитель покатывается со смеху. Слышно, как он сплевывает на пол. Я сажусь и вижу, что ребята у стойки старательно пытаются сосредоточиться на том, что показывает телик. Я поворачиваюсь к экрану, как раз вовремя, чтобы увидеть, как вместо Лалли на экране появляется мое школьное фото. Над головой пролетает пулеметная очередь испанской речи. Ребятам, судя по всему, все по фигу.

– Que le ves al guero? – спрашивает бармен.

– Si el guero eres tu, pendejo.

– Ni madres.

– Me cae – tas mas guero que la chingada, tu.

Я знаю, что «chinga» – слово матерное, в школе выучил. Должно быть, его можно вертеть так и эдак, но матерью местного мата так или иначе остается эта самая «chinga». Об остальном вы меня лучше не спрашивайте. Бармен вынимает три небольших стаканчика, протирает каждый и выставляет рядком на стойке. Я сижу и смотрю, как мое фото отъезжает в угол экрана, а из-под него разворачивается карта Техаса. По ней разбросаны фотографии каких-то незнакомых людей. Появляются пульсирующие красные точки, как на рекламе аспирина. Места, в которых меня могли видеть. Лаббок, Тайлер, Остин, Сан-Антонио.

А вот в Хьюстоне точки нет. Господи, молодчина, Тейлор.

Тут вдруг из задней комнаты выбегает водительский пацаненок и переключает канал – на какие-то мультики. Я на дрожащих ногах поднимаюсь с пола и бреду к стойке, хватаясь по дороге за столы и спинки стульев. Потом я замечаю в бармене что-то знакомое. Ёб твою мать, да на нем же надета моя рубашка. И джинсы. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не примерекалось ли мне, что мои «Найкс», моя душа живая, висят на совершенно постороннем распятии. Ни хуя не примерекалось. Висят. Я ставлю глаза на бармена, и он указвает пальцем на карман моих брюк. Я опускаю голову и проползаю взглядом сперва по футболке с надписью «Guchi», потом по невъебенной ширины оранжевым штаникам, и упираюсь в сандалии с подметками из старых автомобильных покрышек. Если грузовик – собор, то я теперь к нему – часовня. Церковь, блядь, во плоти. Я сую руку в карман. Там лежат двести песо в местной валюте. Вернон Гейтс Литтл, дорогие мои. Мексиканская, блядь, судьба.