когда угодно отдать свою жизнь ради пользы и счастья их величеств. «Клуб темных сил» недаром носил свое название…
После поездки в Белецковку, обсудив создавшееся положение, я пришел к заключению, что мне дальше в запасном полку оставаться ни к чему и что надо как можно скорее поехать в Петербург для свидания с Юлией Александровной и для выяснения действительного положения их величеств. Я решил взять отпуск и поехать в Одессу, чтобы попытаться окончательно развязаться с военной службой и быть свободным в своих действиях. Полковник Попов с радостью дал мне трехнедельный отпуск, видимо обрадовавшись случаю как-нибудь избавиться от офицера, причинявшего ему излишние хлопоты.
1 июня я распростился со своими товарищами и выехал в Белецковку, где намеревался провести один день. Перед отъездом мы с моими единомышленниками детально обсудили предложенный нами план спасения их величеств, сговорившись об условном шифре и о других необходимых подробностях. Воспоминание об этой группе молодежи, беззаветно преданной своему государю и его семье, является для меня и поныне единственно светлым пятном на сером фоне моего пребывания в Новогеоргиевске.
Приехав в Одессу, я не застал отца дома. Он находился в офицерском лазарете на Хаджибеевском лимане, где лечился после ранения и контузии, полученных им на фронте. После революции ему не посчастливилось и пришлось буквально бежать с фронта в середине мая 1917 года в Минск, а оттуда в Одессу. С большим интересом выслушал он мои рассказы о пережитых днях в Петрограде, Царском Селе и Новогеоргиевске и вполне одобрил мое желание бросить военную службу.
Одесса сделалась столицей революционного юга. Повсюду болтались красные тряпки. Дом градоначальника был занят местным Совдепом и какой-то особой могущественной организацией под названием Румчерод, состоявшей из делегатов с Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского совдепа. Словом, Румчерод был всесилен, а главный начальник Одесского военного округа оставался лишь фикцией, так как все действия его штаба контролировались двумя матросами, прикомандированными от Румчерода, в чем я лично убедился, когда посетил по делам штаб округа.
Вместо бравых городовых по улицам преважно расхаживали горбоносые юнцы – ученики средних учебных заведений с берданками за плечами. Жизнь в городе била ключом. Толпы народа митинговали повсюду и по всякому поводу. Слова «товарищ» и «гражданин» сделались модными и боевыми. Везде только и слышалось:
– Извиняюсь, гражданин. Здравствуйте, товарищ!
Дерибасовская улица и бульвары были запружены солдатами и матросами, под ручку гулявшими со своими дамами, лущившими семечки. Циничные остроты и грубая брань висели в воздухе.
Революция коснулась и служащих в известнейших кафе Одессы Робина и Фанкони. Лакеи огрызались, если их звали по-старому «человек». На моих глазах у Фанкони произошел следующий анекдотический случай. Пришедшему выпить стакан кофе старенькому отставному генералу лакей также грубо ответил, что он ему больше не «человек», а гражданин. Генерал не сказал ни слова и стал молча пить принесенный кофе.
– Гражданин, а я бы хотел получить еще одно пирожное, – вдруг обратился генерал к лакею, сделавшему ему ранее замечание.
Пирожное было принесено, за ним последовало второе, третье, стакан воды, еще кофе, еще стакан воды и, наконец, коробка спичек. Словом, гражданину пришлось обслуживать генерала по крайней мере раз десять. Наконец генерал стал расплачиваться и, расплатившись, встал и протянул руку оторопевшему лакею.
– Так как вы теперь гражданин, то полагаю, что на чай вам неудобно брать, и я не решаюсь предложить вам его, а поэтому сердечно благодарю вас за ваши услуги!
Присутствовавшие едва не умерли со смеху при виде этой сценки.
Впоследствии вопрос о чаевых был разрешен в том смысле, что взамен их было сделано процентное начисление к счету в пользу прислуги, которой, как гласили развешанные плакаты, категорически запрещалось брать на чай. Но плакаты оставались плакатами, и все пошло по-старому, с той лишь разницей, что, кроме процентов, прислуга брала преисправно и унижающие ее якобы чаевые.
Через несколько дней после своего приезда в Одессу я подал коменданту рапорт о болезни, с просьбой освидетельствовать состояние моего здоровья на предмет увольнения в отставку. Просьба моя была уважена, и я получил предписание лечь в военный госпиталь на обследование, что я благодаря знакомству сделал лишь фиктивно, то есть был принят в госпиталь, но продолжал жить дома, являясь лишь к различным докторам по их специальностям, дававшим мне свои заключения. Медицинский осмотр комиссией был назначен на 23 июня, и я ждал этого дня с трепетом, так как от ее постановления зависели всецело мои дальнейшие планы.
Во время моего пребывания в Одессе последняя удостоилась высокого посещения! В город приехал на гастроли сам Керенский. Экспансивные одесситки и одесситы восторженно приветствовали своего нового кумира. В английском френче и шоферских крагах, он был засыпан красными розами, а сам едва не растерзан на части ошалелыми поклонницами в припадке революционного восторга! Его чуть не закачали до смерти и таскали по улицам на руках.
Многотысячная толпа запрудила прилегающие к гостинице «Пассаж» улицы и требовала выхода Керенского на балкон. Он вышел с огромным букетом красных роз в руках и в поднесенной ему его почитательницами красной ленте через плечо, на которой крупными буквами значилось: «военный министр». Картина, как мне передавали очевидцы, была поистине потрясающая, но потрясающая своей пошлостью и непроходимой глупостью; все это было бы смешно, если бы не было так больно и обидно. Боже! До какого умственного затмения мы дошли уже в то время, и нет границ удивлению, что находились еще люди, которые верили, что революционная армия, уговариваемая этим, с позволения сказать, министром и упоенная завоеванной свободой, пойдет в бой на защиту чести и величия России.
Сознаюсь, что сердце мое сжалось от боли, когда я 19 июня прочел в газетах огромные столбцы, напечатанные жирным шрифтом, о начавшемся под Станиславом наступлении, в первый момент очень удачно для нас развернувшемся. В ярких красках, с явным преувеличением и захлебываясь от восторга, описывали газеты революционное геройство наступавших с развернутыми красными знаменами войск.
Я не верил этому. Не может красная тряпка воодушевить войска на ратные подвиги, и я оказался прав. Успехи первых двух дней заменились отвратительным погромом над мирным населением, устроенным нашими революционными солдатами в их паническом отступлении при первой же серьезной немецкой контратаке.
Наступление, которое должно было поднять боеспособность фронта, имело как раз обратное действие. Оно еще более деморализовало солдатскую массу. Развитие германского контрнаступления с трудом удалось ликвидировать брошенной в прорыв кавалерией, которая в то время являлась наиболее дисциплинированной частью армии, в том числе и моему полку, понесшему в этом деле большие потери.
Было