у ее величества 4 марта, в двадцатых числах марта прибыл в полк и передал его по назначению. Результатом моего рапорта был приказ по полку, в котором сообщалось, что корнет Марков имел счастье 4 марта представляться нашему горячо любимому державному шефу и т. д. и передал благодарность ее величества полку за верную службу, ее прощальный привет и приказ снять шефские вензеля. На основании этого командир полка, доводя об этой последней священной воле ее величества, приказал снять вензеля, которые полк до этого дня продолжал носить.
Насколько я знаю, наш Крымский полк был единственным во всей императорской армии, снявшим вензеля по личному приказанию шефа, и я был счастлив, что помог родному полку облегчить этот тяжелый для него шаг расставания с отличиями, которыми мы все так гордились и так высоко чтили.
Глава XIX
Бывшее в начале апреля наводнение, благодаря небывалому разливу Днепра, по грандиозности напоминало, как передавали, наводнение, бывшее 65 лет тому назад; залита была вся низкая часть города, причинены были большие убытки, но случайно все обошлось без человеческих жертв.
Был затоплен и мой дом, что заставило меня переехать на новую квартиру. Квартира была прекрасная, она состояла из двух комнат, гостиной и спальни и находилась на Романовской улице, главной улице города, получившей, как полагается, новое наименование: улица Свободы.
Поселился я совместно с корнетом Г., отличным малым, большим весельчаком и балагуром, весьма решительным в своих действиях и, что особенно было важно для меня, полным моим единомышленником. Квартира наша вскоре в шутку стала называться «клубом темных сил».
Действительно, у нас собирались все офицеры, ярко и бесстрашно выражавшие свое негодование по поводу совершившегося переворота. Во второй половине апреля я узнал от полкового адъютанта, что предполагается отправка 350 лошадей в Севастополь для артиллерии 2-й морской пехотной дивизии с проводниками-татарами из наших маршевых эскадронов. Я просил его устроить мне эту командировку. Командир полка согласился, и я, приняв лошадей, походным порядком в одно прекрасное утро вывел команду из Новогеоргиевска на станцию Павлыш, где должна была произойти посадка.
Еще в Новогеоргиевске я назначил исполняющим обязанности вахмистра одного старого татарина, старшего унтер-офицера, привлекшего мое внимание своей Георгиевской медалью. Мой выбор оказался более чем удачным, и не только потому, что он оказался очень расторопным и толковым помощником, но потому, что медаль была им получена не за боевые подвиги во время войны, а еще в 1905 году, когда он в Ялте с двумя товарищами арестовал 12 или 13 террористов на конспиративной квартире в момент, когда те изготовляли бомбы. Из этого можно заключить, каких взглядов был этот старик-татарин.
Еще по дороге в Павлыш я на одном из привалов построил команду и сказал ей краткую прочувствованную речь на тему о том, что я очень счастлив командовать родными мне крымцами, но я вижу у некоторых солдат некоторые недопустимые отступления от формы, вроде неимоверно широких лампас казачьего образца вместо тесьмы в палец шириной, положенной нам по форме, затем с прискорбием вижу на некоторых полковые знаки с обломанными коронами, обратившими могучего русского орла в дрянную ощипанную ворону, а потому приказываю лампасы немедленно спороть, а знаки снять.
Приказание свое я нарочно обусловил согласием команды на это мое требование и поэтому скомандовал:
– Несогласных со мной прошу выйти вперед!
Несогласных не оказалось. По строю я видел, что заколебалось только несколько человек, и это все были молодые татары, новобранцы. После этого лампасы были немедленно спороты, а знаки сняты, и мы тронулись дальше. Должен сознаться, что я играл на психологии, так как если бы скомандовал обратное, то есть «согласные со мной выйди вперед», то, пожалуй, проиграл бы, но надо иногда прибегать и к таким уловкам.
Дорога от Павлыша до Севастополя, вернее, до станции Мекензиевы Горы, прошла совершенно гладко. На станциях по утрам, когда я выходил здороваться с выстроенной командой, последняя неизменно отвечала мне:
– Здравия желаем, ваше благородие!
Жалкие ответы немногих молодых татар, отвечавших «господин корнет», тонули в общем ответе. Вечером, во время зари и переклички, толпившиеся солдаты, ехавшие с фронта, как они говорили, на побывку, а в большинстве случаев просто дезертиры, смотрели на меня и на мою команду как на диких зверей.
Сдав лошадей приемщикам артиллерийского дивизиона Морской дивизии, я по настроению моих людей увидел, что если не дам им отпуска для свидания с родными, то все равно я свою команду растеряю. Поэтому я и отпустил их всех на три дня.
Офицеры-артиллеристы, наблюдавшие, как я выдавал удостоверения и увольнял солдат, смеялись надо мной и говорили, что я легковерен и что мои солдаты, добравшись до родных мест, не вернутся обратно. Но я был уверен, что не ошибаюсь в своих всадниках, и действительно, мои ожидания были даже превзойдены.
Севастополь произвел на меня тяжелое, удручающее впечатление.
Жизнь в городе текла повышенно нервно и неуверенно. Морские офицеры ходили как в воду опущенные, без погон, которые им пришлось снять по приказу командующего флотом адмирала Колчака, старавшегося избегать эксцессов. В первые дни, когда моряки сняли погоны, и всему гарнизону пришлось их снять, так как этого потребовали морские команды. Когда же вышел приказ об изменении только морской формы, то приказом коменданта крепости сухопутным чинам было приказано снова надеть погоны, что и было исполнено. Но мне пришлось еще встречать, правда немного, малодушных сухопутных офицеров, щеголявших своим беспогоньем.
В дни, когда я был в Севастополе, пришло известие об отставке военного министра Гучкова и о занятии этого поста присяжным поверенным Керенским. Хотя и почтенный Александр Иванович весьма мало подходил к роли военного министра, но он все же охотился на львов где-то в Трансваале и, как говорили, принимал участие в Англо-бурской войне, но что мог сделать на этом посту человек совершенно штатский, этот бесталанный и крикливый социалистический недоносок? Понятно, единственное, что он мог сделать и сделал, – это развалить окончательно армию.
В день своего отъезда из Севастополя я мог насладиться картиной похорон жертв «царской тирании». Я говорю о похоронах тех субъектов, прах которых тащили теперь в красных гробах и которые в 1905 году были расстреляны по приговору военно-полевого суда за мятеж, учиненный ими на Черноморском флоте. Их несли для погребения на прелестном Приморском бульваре. Толпа дико орала «Марсельезу». Над нею сотнями реяли красные тряпки и колыхались огромные плакаты со сногсшибательными надписями. Мне было противно и тошно смотреть на этот пошлый фарс, громко именовавшийся «похороны революционных героев», и с чувством глубокого облегчения я