Пришли первые делегации. Гусев как заправский экскурсовод показывал им рейхстаг.
К полудню его так одолела усталость, что даже в ушах слышался звон. Воспаленные глаза слипались. Но никуда не денешься. Из офицеров в батальоне остались только он и Ярунов: Берест ушел в госпиталь, а Неустроев на парткомиссию – сегодня комбата принимают в члены партии.
Наконец Гусев улучил минуту, прикорнул на мягком диване. Но поспать удалось недолго. Едва заснул, растормошил Щербина: пришли фотографы и художники. Не успел открыть глаза, как на него нацелились объективы. Фотокорреспонденты спешили: редакции газет ждали снимков, миллионы читателей хотели видеть героев. Когда фоторепортеры переключились на Щербину – с забинтованной головой, он привлек особый интерес, – Кузьма вынул трубку и с наслаждением закурил. Неожиданно заметил, что стал натурщиком для художников, – открыв блокноты, они поспешно делали зарисовки. С тоской посмотрел на диван: не скоро, видно, удастся прилечь.
Художники – народ наблюдательный, без слов поняли*
– Мучить расспросами не станем, – поспешил успокоить один из них. – Быстренько набросаем эскизы, пока вы курите.
Неустроев вернулся с парткомиссии, заседавшей тут же, в рейхстаге. На лице счастливая улыбка.
– Поздравляю, Степан Андреевич.
– Спасибо, Кузьма Владимирович! Доверие твое оправдаю, не подведу. Докажу, что не зря ты мне рекомендацию дал!
– Не сомневаюсь!
Неустроев рассказал, как принимали, как он волновался.
– Во время боев такого не переживал…
Попыхивая трубкой, Кузьма думал о комбате. Разве не примечательно, что он вступил в партию в стенах рейхстага?… Долгие, неимоверно трудные военные дороги привели его в Берлин. Такое не забудется, останется гореть в душе на всю жизнь.
Неустроев начал собираться в госпиталь к Бересту. Ему не терпелось поделиться радостью: замполит ведь тоже поручился за него.
А Гусев вышел на шум, поднятый в коридоре.
– С ума сошли, куда со снарядом прете! – кричал часовой.
Два артиллериста, покраснев от натуги, несли снаряд, не обращая внимания на его крик.
– Что это еще выдумали?… – Гусев готов был разразиться бранью, но сержант, заметив его недовольство, объяснил:
– Мы, товарищ старший лейтенант, били по рейхстагу с десяти километров и два снаряда послали без взрывателей, чтоб проверить себя. Один вот нашли, а другого нет. Не может быть, чтоб промахнулись.
Кузьма рассмеялся:
– А я-то думал… Идемте, покажу второй.
Около колонны артиллеристы, свинтив взрывные головки, вынули записки из снарядов.
– Это адресок, – пояснил сержант.
Записки пошли по рукам солдат, заинтересовавшихся необычными снарядами. В одной было написано: «Даешь рейхстаг!», а в другой: «Гитлеру от 1-й батареи 124-й ГАБР БМ». Пехотинцы споткнулись на расшифровке, артиллерист с достоинством пояснил:
– Сто двадцать четвертая гаубичная артиллерийская бригада большой мощности. Наша.
– Оставьте снаряды здесь, – сказал Гусев. – Пусть все убедятся в мастерстве артиллеристов.
– Никак не можем. В бригаде ждут. Проверка, сами понимаете, товарищ старший лейтенант.
Когда Гусев захотел расписаться на рейхстаге, на нем уже не было живого места. С трудом нашел пустой квадратик и штыком в колонку начертал цифры, скрепил их своей подписью и обвел рамочкой. Получилось:
– Как стихи, вы написали, товарищ старший лейтенант, – сказал Щербина.
– Это, Петя, похлеще стихов. Это грозный урок истории. Три года трех столетий, когда русские в Берлине бывали.
А корреспонденты продолжали записывать и снимать.
Они осаждали воинов даже в госпитале. Соколовский лежал после операции – из шеи извлекли два осколка. К нему пришел корреспондент радио. Напористый, никуда от него не денешься. Пришлось через силу рассказывать о бое за рейхстаг. А дня через два корреспондент появился снова, застенчиво стал извиняться. Соколовский не сразу понял, в чем дело.
– Видите ли, – пояснил корреспондент, – ваш рассказ я сопроводил фразой, что вы ранены. Передачу услышала ваша мать и сразу – на радио. Ее обрадовало, что сын жив, но рана встревожила. Я допустил оплошность, не пометив в блокноте степень ранения, и вот пришел узнать ваше самочувствие.
Обрадованный, Александр Владимирович вскочил с койки:
– Спасибо вам. Ох как порадовали! Мамаше я напишу сам, не беспокойтесь.
– Вы само собой, а мы сегодня же должны ей ответить.
Корреспондент ушел, а Александр Владимирович еще долго не мог успокоиться. Перед глазами стояла мать. То улыбка виделась на ее лице, то глубокая печаль. Представил, как она, старенькая, прослушав передачу, спешила в радиоцентр.
Мысли его прервал чей-то голос, спрашивающий, как найти майора Соколовского. Обернулся и увидел бойца с чемоданом в руке.
– Меня прислал к вам командующий армией. Я скульптор Першудчев…
Неторопливо вынул из чемодана какие-то принадлежности. Майор смущенно стоял посреди палаты. Командующий армией?… Откуда он знает меня и почему именно ко мне прислал скульптора? Спрашивать неудобно. Скульптор взглянул на майора и улыбнулся, проговорив что-то насчет подходящего лица и повязки на голове.
– Что же от меня требуется? – суховато спросил Соколовский.
– Будете позировать.
– Вот этого как раз и не люблю…
– Но что поделаешь? Приказ командующего. Садитесь на стул и забудьте, что я есть, думайте о чем угодно…
Дежурный по гарнизону Гусев, обзванивая подразделения, передавал телефонограмму: «Комендант. рейхстага полковник Зинченко приглашает на концерт». «Приглашает…» Непривычно это для уха военного. Старший лейтенант уже несколько раз оговаривался, произнося вместо него слово «приказывает».
Вечером в закопченном, исклеванном снарядами и пулями рейхстаге выступали московские артисты. Арии из опер, народные и современные песни переносили бойцов в родные края. Среди них находились и недавние невольники фашистов, которым вчера довелось штурмовать рейхстаг. Жадно смотрели они на самодельную сцену, и им казалось, что они уже вернулись с чужбины на Родину. Бурей рукоплесканий отмечалось каждое выступление.
На эстраду, составленную из ящиков, поднялась заслуженная артистка РСФСР Н. Михаловская. С большим чувством читала она отрывки из «Войны и мира». Вот момент Аустерлицкого сражения, когда на глазах Кутузова гибнет знаменосец. Охнул старый полководец, но подоспевший Болконский соскакивает с коня и, подхватив знамя, увлекает за собой батальон.
– «Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура» побежал вперед и обогнал его. Унтер-офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в двадцати шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его – на батарее».
– Не то ли чувствовал и ты вчера? – шепнул Сорокин на ухо сидевшему рядом Правоторову.
– Похоже, Лев Толстой и мои чувства предугадал, – отозвался Виктор. – Видел впереди тоже только одно – рейхстаг.
Артистка читала новый отрывок, уже о последних днях наполеоновской армии:
– «Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу».
– Да, вот как бесславно кончаются все попытки завоевать Россию, – сказал Кузьма Гусев Бодрову.
– А Россия стояла и стоять будет вечно, – в ответ взволнованно сжал ему руку Федор Бодров.
Выйдя после концерта из рейхстага, Бодров несколько минут стоял на широких ступенях лестницы, всей грудью вдыхая прохладный ночной воздух, пахнущий молодой листвой и гарью пожаров.