Как вдвоем, встретившись, они искали техника в пустых полутемных переходах завода, опасаясь, да чего угодно опасаясь — и вероятной лжи и неведомой опасности. Как нашли его и втроем, поздно, почти перед рассветом, уходили по седеющим, покрывающимся росой ковылям к флаеру.
И все было словно внови — и это жемчужное утро, полное мягкого сияния, подкрашенные лучами света легчайшие облака. Выкатывалось на небосклон солнце — нежно — розовое, наливающееся золотом, с силой хлесткого и быстрого дождя, испускающее ливень лучей, дарящих миру все краски, разгоняющие тьму.
Утро. Утро, которого могло и не быть…
И осознание этого делало все краски стократ более яркими. И каждый глоток воздуха — напоенным ароматом, от которого можно сойти с ума.
Нагнувшись, Фориэ сорвала невзрачный цветок, вдыхая упоительный аромат — аромат жизни. И не похожа она была на серьезную даму, скорее на школьницу, сбежавшую с уроков. Счастьем были полны глаза. И улыбка. И каждый из вздохов. Тем хмельным счастьем, которое обрушивается на каждого, кто чудом избегает смерти.
А потом был полет над рассветным морем, ласковые волны внизу и безмерная лазурь сверху, и брызги солнечных бликов, словно пузырьки игристого вина.
И каждый миг, каждый шаг этого необычного утра запечатлевался в памяти во всем многообразии — все блики, ароматы, и порывы свежего ветра и вуали облаков, стремительно менявшихся ежесекундно.
Теплая тяжесть головы Фориэ на его плече, ее прикрытые глаза, тени от черных ресниц на щеках, и цветок в руке, в чуть сжатых пальцах. И только дыхание подсказывает — не спит. Просто сидит, расслабившись, впитывая жизнь, словно очнувшись в какой-то миг от кошмара. И изредка за взмахом черных крыл ресниц касается его лица взгляд — яркий, зовущий.
И невозможно ответить на этот взгляд. Как невозможно проигнорировать. И закипает кровь, а рассудок, словно лед, словно узда, словно оковы. Но лучше в рамках держать себя самому.
И словно противоядие от ее ласковых чар — Шеби. Но и в воспоминаниях изрядная доля яда. Только улыбнуться, вспоминая черты и жесты, привлекательность каждой улыбки, тепло прикосновений.
И слегка коснуться рукою волос Фориэ, даря мимолетную ласку, не смея растоптать нежности, родившейся в душе. И отстраниться, снова, в который раз надев маску озабоченности на лицо.
— Ты трус, Аретт, — проговорила Фориэ с мягкой улыбкой, так противоречащей словам. — Ты боишься меня?
— Боюсь, — ответил он с мягкой улыбкой, проигнорировав укол. — Только не тебя, а себя боюсь. И ты не нарывайся.
Фыркнув, словно кошка, женщина отстранилась, не смотря в его сторону. А ему, как назло, до боли, до спазма захотелось зарыться лицом в темные пряди, вдыхая аромат волос и кожи, растворяясь в нем, забывая обо всем на свете.
Отвернувшись, он посмотрел на приборы. Внезапно зевнув, вспомнил, что эта ночь — не первая из бессонных ночей. И что будет счастьем, если следующая не будет столь же бурной, как эта.
Отобрав цветок у Фориэ, он коснулся носом тонких лепестков, выдыхая аромат. Заметив ее недовольный быстрый взгляд, вернул цветок, положив его ей на колени.
И снова потянулась тишина, только словно в лучезарное утро вплыла темная грозовая туча, лишив и радости и покоя. Навалилась память. Вспомнилось, обжигая…. Многое вспомнилось, лишая покоя. Десятки разоренных планет, слезы и проклятия, летящие вослед, тяжелый взгляд Императора и собственная покорность. Помнилось, не забывалось, как гнул спину, в глубоких поклонах, как и манил и обещал.
И снова, словно в тисках сжали душу.
'Сумею ли? — подумалось вдруг…. - смогу ли? Осмелюсь? Или все мечты — лишь мечты? Хватит ли сил? Хватит ли духа? Но ведь должен же смочь! Обязан.
— Вы злитесь, Фориэ, — произнес он внезапно. — Вы многое знаете об Ареттаре. Но всего не знаете и вы. И хорошо, что не знаете…. Так что, сердитесь, презирайте, ненавидьте. И, будьте собой. Всегда будьте собой и никогда не теряйте себя!
И снова молчание между ними. Сияющие брызги света, отраженные от воды. Острова в дымке. Жемчужиной на ладонях океана — Амалгира.
Он посадил флаер там же, где брал, загнав его на дно оврага. Выбравшись, помог своим спутникам подняться по склону.
К дому шли по тропке над морем, вдыхая соль, впитывая простор. От высоты кружилась голова, ветер играл локонами.
Вспомнилось внезапно, вдруг, словно кто-то услужливо приоткрыл дверь в былое, как стоял над этими самыми волнами, отрешившись от жизни, будто бы уже умерев. Не чувствуя ни боли, ни страха, желая одного — вырваться из тенет.
И сейчас желание это меньше не стало. Только безумно, до судорожных вздохов, до рыданий хотелось жить. До боли, до крови, до умопомрачения хотелось вернуть того, светлого наивного мальчишку, который однажды приехав в Амалгиру, был зачарован ей, пленен, да так и оставил свою жизнь в подарок Рэне, возвращаясь сюда…, всегда; как зверь возвращается в логово, даже смертельно раненым.
Больно было от понимания того, как Судьба покуражилась над тем светлым, чудным созданием, словно вывернув ему душу наизнанку, потихоньку, режа по живому, отрывая кусками наивность, веру, честь, вместо них пришивая подозрительность, бессердечие, гордыню. Заставляя вместо порывов души больше слышать доводы холодного, остуженного обидами и недоверием, рассудка.
И неожиданно, следом воспоминанию, тонкой тени, еще сущей при свете дня, разлилось горечью по сердцу понимание, что не так много и утрачено, и что можно было б вернуть, все вернуть, если б только душа, истомившись надеждой любви, еще б хоть раз вспыхнула пламенем не памяти о былом, а огнем настоящей, той самой, безбрежной сияющей страсти.
'Ты никого не любишь, Аретт, — пришло понимание, сдавив грудь. — Никого. Ни других, ни себя. Любовь, она преград не знает. Но не оставили тебе и крохи любви. Только память, давнее, дальнее эхо, того, чего больше не испытать'.
На несколько секунд он остановился у обрыва, с легкой улыбкой смотря вниз, туда, где пенными бурунами была усеяна пропасть цвета аквамарина.
— И все же Аретт умер, — произнес он одними губами.
Отступив от края обрыва, перевел взгляд к небу и снова улыбнулся.
— Аретт. — тихий голос Фориэ оборвал наваждение. — Почему мы стоим?
— Сейчас, — отозвался он, вдыхая воздух полной грудью. — Идем….
И снова по узенькой тропке, огибая дом, к замаскированной норе тайного хода, по темному коридору, полной гулкой тишины.
На миг, прежде чем войти из темного зева тайного хода в комнаты, остановиться, ловя тишину, дав себе передохнуть и набраться сил.
Солнечные лучи касались медового, словно янтарем инкрустированного паркета, ласкали золотистыми пальчиками панели из яшмы на стенах, заставляли благородно мерцать высокие зеркала. Свет дробился на грани мира и иллюзии. Тени прятались в глубоких складках драпировок, не желая быть изгнанными навек.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});