Читать интересную книгу Остров - Олдос Хаксли

— Это папа. Папа хороший, хороший…

Виджайя, легонько похлопав малыша по коричневой спинке, выпрямился.

— Вы удивляетесь, — обратился он к Уиллу, — как нам удается сохранять дружественные отношения с местной фауной. Я покажу вам, в чем тут секрет.

Он поднял руку:

— Полли. Полли.

Птица осторожно переместилась с плеча на вытянутый указательный палец.

— Полли — хорошая птица. Полли — очень хорошая птица. — Виджайя поднес птицу поближе к малышу, чтобы тот чувствовал прикосновение гладких перышек. — Полли — хорошая птица, — повторил он, — хорошая птица.

Попугай глухо закудахтал, а потом нагнул голову и слегка ущипнул ребенка за ушко.

— Такая хорошая птица, — прошептала Шанта, — такая добрая.

— Доктор Эндрю позаимствовал эту идею, когда работал натуралистом на «Мелампусе», у одного из племен Северной Гвинеи. Люди культуры неолита, подобно христианам и буддистам, верили в любовь. Но, в отличие от нас, сумели претворить свою веру в жизнь. Путь этот — одно из счастливейших открытий. Поглаживайте ребенка, когда вы его кормите: это доставит ему двойное удовольствие. Потом, пока он сосет и его ласкают, познакомьте его с животным или человеком, к которому вам бы хотелось расположить его. Пусть и они прикоснутся к ребенку, пусть он почувствует их физическое тепло. В это же время повторяйте: «добрый», «хороший». Поначалу дитя поймет только интонацию вашего голоса. Позднее, научившись говорить, он усвоит значение слова. Пища плюс ласка плюс тепло плюс слово «хороший» равняется любовь. А любовь — это блаженство, это довольство.

— Чистейший Павлов.

— Павлов — во имя целей дружбы, доверия, сочувствия. А у вас Павлов используется для промывки мозгов, для распространения водки, сигарет и патриотизма. Павлов на потребу диктаторам, генералам и магнатам.

Рыжая дворняжка, желая получить свою долю ласки, пыталась лизнуть все, что могла достать: руку Шанты, Виджайи, лапку попугая, спинку ребенка. Шанта подтащила собаку поближе и потерла младенца о его мягкую шерсть.

— А это собака, — проговорила она, — хорошая собака. Собака Тоби, хорошая собака Тоби…

— Можно и мне присоединиться? — со смехом спросил Уилл.

— Я хотела предложить, — ответила Шанта, — но боялась задеть ваше достоинство.

— Станьте на мое место, — сказал Виджайя. — А я пойду похлопочу о ленче.

Все еще держа попугая, он отправился на кухню. Уилл поднялся со стула и, наклонившись вперед, мягко потрепал крохотное плечико ребенка.

— А это дядя, — прошептала Шанта, — хороший дядя, сыночек. Добрый.

— Хотелось бы мне, чтобы это было правдой! — печально усмехнулся Уилл.

— Я уверена, что это правда. Хороший дядя, — повторила Шанта, вновь склонившись над ребенком, — добрый.

Уилл смотрел на ее блаженное, тихо улыбающееся лицо, чувствовал гладкость и тепло младенческой кожи. Ему тоже могли быть ведомы это понимание и доброта — если бы только его жизнь не сложилась так отвратительно. И потому никогда не считай ответом «да», даже если это так очевидно, как теперь. Он взглянул на все иным взглядом — и увидел карикатуру на изображение запрестольного образа Мемлинга. «Мадонна с младенцем, собакой, Павловым и случайным знакомым». И вдруг он понял, почему мистер Баху ненавидит этих людей. И почему он так желает — хотя и прикрывается, как и полагается, именем Бога, — уничтожить их.

— Добрый, — повторяла Шанта ребенку, — хороший, добрый.

Слишком уж они хорошие — в этом их вина. Это непозволительно. И все же как это прекрасно! И как бы ему хотелось быть одним из них! Чистейшая сентиментальность, сказал он себе.

— Хороший, добрый, — повторил он вслух. — А что будет, когда дитя вырастет и узнает, что на свете много дурного, а люди в большинстве своем — злые, злые, злые?

— Добро пробуждает добро, — ответила Шанта.

— Да, если человек — добр. Но если он жаден и властолюбив, или разочарован и полон горечи? Дружественное расположение будет воспринято им как слабость, как приглашение к безнаказанному попирательству и мести.

— Необходимо рискнуть, ведь кто-то должен положить начало. К счастью, никто из нас не бессмертен. Люди, которых жизнь озлобила или разочаровала, рано или поздно умирают. А возродившись, они могут благодаря новому окружению, начать сначала. Так случилось у нас, и так будет с вами.

— Да, такое может произойти, — согласился Уилл, — но при наличии водородных бомб, национализма, катастрофического роста населения вряд ли произойдет.

— Можно ли говорить наверняка, не попытавшись даже попробовать?

— Кто станет пробовать, пока мир таков, каков он теперь? А он будет таким, пока мы не попробуем изменить его к лучшему на ваш лад. Это возвращает меня к моему первоначальному вопросу. Что происходит, когда добрые, хорошие дети вдруг понимают, что даже на Пале есть много дурного?

— Мы стараемся сделать им прививку против подобных потрясений.

— Как? Причиняя им неприятности, пока они еще не выросли?

— Нет. Но заставляя увидеть реальность, давайте скажем так. Мы учим их любви и доверию, но изображаем для них мир таким, каков он есть, во всех аспектах. И потом, мы воспитываем в них чувство ответственности. Они должны понимать, что Пала — не Эдем и не Страна изобилия. Да, это довольно приятное место. Но чтобы оно сохранялось таковым, каждый должен работать и прилично себя вести. В конце концов, жизнь есть жизнь. И так повсюду. Даже здесь.

— А как насчет таких ее сторон, как змеи, от укуса которых сворачивается кровь? Я встретил их на полпути от пропасти. Вы тоже скажете: хорошие, хорошие. Однако они продолжают кусаться.

— Да, укусить они могут. Но часто ли они прибегают к своему уменью?

— Почему бы нет?

— Взгляните-ка вон туда, — предложила Шанта. Уилл обернулся и увидел, что в стене позади него находится ниша. В нише каменный Будда, в половину человеческого роста, сидит на витом цилиндрическом пьедестале, осененный плоским листом, переходящим за ним в широкий столб.

— Это уменьшенная копия, — продолжала она, — статуи Будды возле комплекса станции; вы видели эту скульптуру у пруда с лотосами.

— Великолепная скульптура, — отозвался Уилл. — И в улыбке сквозит намек на то, каким должно быть Блаженное Видение. Но при чем тут змеи?

— Взгляните пристальней.

Уилл всмотрелся еще раз.

— Не вижу ничего примечательного.

— Вглядитесь получше.

Напрягая глаза, Уилл с удивлением заметил нечто диковинное. То, что он принимал за причудливый орнамент на цилиндрическом пьедестале, оказалось огромной, свившейся в кольца змеей. А навес над сидящим Буддой оказался расправленным капюшоном огромной кобры с плоской головкой посредине.

— О Господи! — выдохнул он. — А я и не заметил. Надо же быть таким ненаблюдательным!

— Вы впервые встречаетесь с Буддой в таком окружении?

— Да, впервые. Наверное, существует какая-то легенда?

Шанта кивнула.

— Одна из моих любимых. Вы, конечно, слышали о дереве Бодхи?

— Да, конечно.

— Так вот, это не единственное дерево, под которым Гаутама достигал просветления. После дерева Бодхи он сидел семь дней под индийской смоковницей, которую еще зовут деревом козопасов. А потом он сидел под деревом Мучилинде.

— Кто был этот Мучилинде?

— Мучилинде был королем змей и богом, и потому ему было ведомо обо всем происходящем. Когда Будда уселся под деревом, король змей выполз из своего логова и потихоньку подполз: Природа почтила Мудрость. Вдруг с запада налетела сильная буря. Божественная кобра обвилась вокруг богоподобного человека, распростерла над ним свой капюшон, и семь дней, пока длилось созерцание, укрывала Татхагату от дождя и ветра. Так он сидел, размышляя, осознавая одновременно и Ясный Свет, и кольца кобры под ним, и их всецелое тождество.

— Как это непохоже на наше отношение к змеям!

— За вашим отношением стоит отношение к ним Бога: вспомните Книгу Бытия.

— «Вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее», — процитировал Уилл.

— Но мудрость исключает вражду. Все эти бессмысленные, бесцельные стычки меж человеком и природой, меж природой и Богом, меж плотью и духом! Мудрость убирает эти неразумные перегородки.

— И наука тоже.

— Мудрость, идя рука об руку с наукой, достигает большего.

— А что вы скажете о тотемизме, — продолжал Уилл, — о культах плодородия? В них разграничений не проводилось. Но можно ли их назвать мудростью?

— Да, хотя и примитивной, на уровне неолита. С веками люди становятся сознательней, и старые боги Тьмы уходят в прошлое. Представления меняются. Появляются боги Света, пророки, Пифагор и Зороастр, возникают джайнизм и ранний буддизм. Но прежде их появления происходят космические петушиные бои — Ормузд против Аримана, Иегова против Сатаны и Ваала, Нирвана против Самсары, видимый мир против платоновского мира идей. И, за исключением горстки тантристов, махаянистов и даоистов, и также некоторых христианских ересей, всеохватывающая драка длилась около двух тысяч лет.