Читать интересную книгу Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин

Говоров «работал» манекеном, живым станком, подопытным кроликом в зубной школе при госпитале парижского предместья, и белая мышка Карин старательно оттачивала на Говорове сложные и кропотливые приемы ремесла.

Всю жизнь Говоров мучился с зубами. Но незадолго до эмиграции ему поставили протезы из нержавейки в литфондовской поликлинике. Говоров прибыл на Запад, как хорошо отремонтированный советский танк — «гремя огнем, сверкая блеском стали». Как вы правильно догадались, ничто не вечно под луной. Литфондовская броня отказала — правильно вы догадались — почти сразу после увольнения. Знакомый дантист— правильно вы догадались — развел руками: «Надо менять все мосты у меня это очень дорого у вас нет таких денег знаю вашу ситуацию дам направление в госпиталь, там все значительно дешевле».

И верно, в госпитале Говоров платил сущие гроши, а когда администрация ушла в глухую несознанку, Карин вообще стала возиться с ним бесплатно. (Ей-то было все равно, никаких денег она и так не получала, для нее важна была практика.) Говоров внес в кассу социального обеспечения только половину стоимости протезов (которых так и не дождался — но тут уж его вина). Правда, Карин, увлекшись, спилила ему два зуба, выбила несколько пломб, поломала верхний мост — а на что Говоров рассчитывал, на санаторий? Он попал в то место, где именно на ошибках учатся! Если Карин что-то удавалось, то наступал черед ошибаться преподавателю, которому Карин, как на экзамене, сдавала работу — полузалеченный зуб Говорова. То, что Карин так тщательно утрамбовывала, преподаватель расковыривал недрогнувшей рукой. Тогда обращались к Профессору, который в аварийных ситуациях спасал положение. Но Профессор появлялся как красное солнышко, был нарасхват. За ним студенты буквально охотились, чтоб ухватить за край халата и притащить к своим пациентам. Профессор орудовал ловко, хотя не очень церемонился с подопытными кроликами. Карин делала все медленно, зато старалась не причинять лишнюю боль. Словом, Говоров предпочитал отдавать себя на растерзание белой мышке. А что ему еще оставалось?

— Пойди к нормальному дантисту! — умоляла Кира.

— На какие деньги? — отвечал Говоров. — По пятницам у меня хоть совесть спокойна: в поте лица зарабатываю себе новые зубы.

— Скажи, что у тебя просто роман с Карин, — вздыхала Кира.

Роман? Нет. Но какое-то понимание, сообщничество с Карин установилось. Например, по правилам госпиталя полагалось закрывать рот пациента синей пленкой. Для гигиены. За этим строго следила одна стерва преподавательница, которую боялся даже Профессор. Говоров задыхался под пленкой, захлебывался. Стерва была неумолима: пусть пациент сдохнет, но порядок не нарушит. Когда же стерва отсутствовала, то Карин, облегчая Говорову существование, работала без пленки. А ведь рисковала получить плохую отметку. Короче, со скрипом (и зубовным скрежетом) дело продвигалось. Говоров носил временный протез и надеялся, что к декабрю каторга закончится, и тогда в знак благодарности он пригласит Карин в ресторан. Но Говорова добила не стерва-садистка, а общий любимчик Профессор.

…Пятый час Говоров полулежал в кресле, и от неудобной позы ныла спина. Однако момент был ответственный: после долгих ухищрений Карин удалось изловить Профессора, и теперь сам маэстро делал Говорову слепок верхней челюсти. Профессор священнодействовал в почтительном окружении студентов, попутно рассказывая своему помощнику, как он катался в горах на лыжах. И кого-то там выеб, кажется свою ученицу…

— Застыло, не поддается! — театрально произнес Профессор, сильной рукой ломая Говорову рот. — Придется звать полицию. Оп-ля!

Громовой взрыв хохота. Говоров почувствовал, что у него ничего нет наверху.

— Это бывает, — комментировал Профессор, демонстрируя обществу розовый слепок, — вместе с временным мостом вышли старые протезы. Не волнуйтесь, месье, я вам все вставлю на место.

Цирковой номер на потеху публике. Говоров хотел сползти с кресла, отряхнуться, сказать спасибо и гордо удалиться. В конце концов, он не клоун! Но как уйти? Без верхних зубов? От обиды и унижения закусить губу? Чем?

Профессор сдержал свое слово. Через полчаса все было в ажуре. Более того, маэстро даже извинился перед Говоровым.

Карин выглядела смущенной.

— Временный мост, на сколько его хватит? — спросил Говоров.

— На полгода. Разве вы не придете в следующую пятницу?

Не буду ей ничего объяснять, решил Говоров. Она старалась, она усердно вкалывала, на ее беду, кролик дал слабину.

Говоров уже знал, что полгода — срок для него вполне достаточный.

VII

Примерно за десять лет до ЭТОГО

Говоров почувствовал, что ему становится все тяжелее общение с Самсоновым. Внешне все выглядело нормально: старые друзья, есть что вспомнить, плюс Говоров не позволял себе ни единого худого слова в адрес Самсонова — в их окружении всегда было много людей, которые «переносить горазды». Но когда выходил очередной номер «Вселенной», Говоров молча протягивал его Виктору Платоновичу, раскрыв журнал на той странице, где печаталась «колонка редактора».

— Ты думаешь, я не читал? — капризным голосом отвечал Вика. — Увы, читаю. По стилю — абсолютная копия газеты «Правда»: та же нетерпимость и поиски врагов. Это беда Левы. В сущности, он очень добрый человек, у него золотое сердце. Вот голова — злая. Попадает вожжа под хвост, и он лезет на стену.

Но Говоров знал, что лазанье на стенку — перманентное состояние Самсонова. «Каждое утро я просыпаюсь с одной мыслью, — признавался ему Самсонов, — ну какую подлянку мне сегодня кинут?» Почему-то так получалось, что последнее время Самсонов как бы ему исповедовался, хотя виделись они довольно редко. Например, приезжает в Париж какой-то важный гость (от Сахаровых или от Солженицына), Самсонов считает, что они с Говоровым должны его встретить. Говоров везет Самсонова в аэропорт. Самолет запаздывает. Лева заводит разговор о политике: «Запад зажрался, избалован, потерял чувство опасности, при первой же угрозе со стороны Советского Союза спустит штаны и станет раком». Можно было соглашаться или не соглашаться с Самсоновым, но говорил он интересно, приводя в подкрепление своих тезисов конфиденциальную информацию из Вашингтона. Затем перебирались косточки ближайшего окружения Самсонова: «Они мне лижут жопу, потому что у меня деньги. Если Шпрингер прекратит дотацию и я не смогу платить им зарплату и гонорары, они разбегутся как крысы с тонущего корабля, предварительно облив меня помоями». Тут Говоров лишь сочувственно вздыхал. Он мог бы еще добавить, но зачем? Осторожно, очень осторожно Самсонов кидал пробный шар в Вику: «Конечно, мы с тобой его любим, его все любят, хорошо быть любимчиком, когда всем обещаешь, никому не отказываешь, отказывать авторам приходится мне, наживаю врагов, а В. П. ведет себя как барин и мало работает в журнале». «Давай доживем до его лет, — возражал Говоров, — и посмотрим, сможем ли мы вообще работать? Я заставляю Вику вкалывать для Радио. Скрипт в неделю — для него большая нагрузка. Главное, ты будь спокоен — Вика всегда тебя поддерживает». Этот довод действовал, Самсонов менял тему и с удвоенной энергией накидывался на кого-то, кто раньше печатался во «Вселенной», а теперь позволил себе критиковать журнал в американской печати, продался, сука, левым профессорам!

«За что он меня так ненавидит, ведь я ему ничего хорошего не сделал!» Это была чья-то фраза, цитата, которую Самсонов взял на вооружение и не уставал повторять. Подразумевалось, что он, Лева Самсонов, как раз много сделал для этого типа, но ни один хороший поступок не остается безнаказанным, и вот в результате черная неблагодарность. Говоров понимал, что эти слова произносятся не случайно, служат предостережением и ему: мол, смотри, я тебе тоже помогал. Действительно, Самсонов помогал многим, но взамен требовал если не слепой преданности, то строгого следования за собой, шаг вправо, шаг влево (особенно влево) карался отлучением от церкви. Самсонов был обречен на постоянное разочарование в людях, ибо любой эмигрант-литератор на первых порах пребывает в состоянии полной растерянности. Лева Самсонов, протягивающий ему руку, кажется добрым ангелом, однако потом, оглядевшись и попривыкнув, эмигрант начинает жить по своему разумению, в конце концов, он выбрал свободу, и плевать ему на недовольство редактора «Вселенной». И Говоров жалел своего старого московского товарища Леву Самсонова и клялся себе, что уж он от Левы не отступит, но тут Самсонов заводился: КГБ, советская пресса, столичные братья писатели, немецкие социал-демократы, министры, конгрессмены, римский папа, президент США — все плетут заговор против «Вселенной» и лично против Самсонова. Евтушенко, Вознесенский, Синявский — агенты КГБ. Картер, Брандт, Гюнтер Грасс, Артур Миллер, Жан-Поль Сартр — суки, сволочи и мандавошки! А самый ублюдок и ничтожество, которого давно пора посадить в лагерь куда-нибудь под Пермь, чтоб заткнулся зэковской пайкой и перестал обсирать западную демократию, — это, конечно, Генрих Белль, он, подонок, лишил Самсонова Нобелевской премии. Комитет в Стокгольме уже приготовился голосовать за Самсонова, но тут пришла телеграмма от Белля: дескать, Самсонов — антисемит. Представляешь себе, я антисемит? У меня половина авторов евреи, меня в Израиле Бегин, премьер-министр, принимал, фотографию я же тебе показывал, а кролики из Комитета поверили Беллю, испугались и дали Нобеля этому бездарному жидяре из Бруклина, которого советская разведка еще до войны поймала на мальчиках!