Что касается моей вины, я могу сказать следующее:
1. Из-за предыдущих сражений танковые дивизии были слишком слабы для обеспечения победы. Даже если бы каким-то образом удалось увеличить их ударную силу, они никогда не дошли бы до моря, несмотря на некоторые промежуточные успехи. Единственной почти укомплектованной дивизией была 2-я танковая. Однако ее успехи ни в коей мере не могут быть мерилом для других танковых дивизий.
2. Даже если предположить, что можно было вовремя дойти до Авранша и закрыть брешь, все равно нельзя было устранить опасность, угрожавшую группе армий, только немного отсрочить ее. Дальнейшее (согласно приказу) проникновение наших танковых дивизий на север, их соединение с другими частями для контрнаступления и изменения сложившейся ситуации было абсолютно невозможно. Все, кто знал истинное состояние наших войск, особенно пехотных дивизий, без колебаний согласятся с тем, что я прав. Ваш приказ основывался на несуществующей ситуации. Когда я прочитал этот важнейший приказ, у меня сразу сложилось впечатление, что эта блестящая и дерзкая военная операция вошла бы в историю, но, к сожалению, осуществить ее не представлялось возможным, за что отвечать пришлось бы командующему армиями.
Я сделал все, что мог, чтобы выполнить ваш приказ. Я признаю, что было полезнее выждать еще один день, прежде чем начинать наступление. Но в корне это ничего бы не изменило. Я твердо убежден в том, и это убеждение я уношу с собой в могилу, что в сложившихся обстоятельствах ничего нельзя было изменить. На южном фланге группы армий союзники сосредоточили слишком мощные силы. Даже если бы мы окружили их под Авраншем, они легко снабжались бы с воздуха и получали подкрепления от войск, хлынувших в Бретань. Наша собственная линия обороны так ослабла, что долго удерживать ее мы не смогли бы; тем более, что англо-американские войска атаковали ее в лоб, а не через брешь у Авранша с юга. Когда я, вопреки собственному мнению, согласился с предложением командующих танковой группы и 7-й армии быстро нанести удар, то потому, что все мы знали положение северного фронта этой армии и больше не верили в его прочность. К тому же противник совершал окружной маневр на юге. Ситуация требовала немедленных действий. Что касается положения в воздухе, полностью исключавшего бои в дневное время, то и здесь надежды на успех были ничтожно малы. До сего момента погода оставалась ясной, и прогноз не предвещал изменений.
По этим причинам я твердо заявляю, что шансов на успех не было; напротив, все запланированные атаки лишь значительно ухудшили бы положение группы армий, что и произошло.
Армия на западе в конце концов оказалась практически отрезанной от людских и материальных ресурсов. К этому привело безнадежное положение на востоке. Быстрое уменьшение количества танков и противотанкового оружия, недостаточное поступление снарядов в так называемые позиционные дивизии привели к ситуации (усугубившейся из-за потерь в так называемом «котле»), которую мы видим сегодня.
Из-за напряженных отношений с новым начальником Генерального штаба (генерал-полковником Гудерианом), который считает меня своим личным врагом, я не мог обратиться к нему, а потому не имел возможности получить для запада танковую поддержку, жизненно важную для развития общей ситуации.
Мой фюрер, я считаю, что сделал все возможное в данных обстоятельствах. В моем сопроводительном письме к докладной записке фельдмаршала Роммеля я уже указывал на вероятный исход операции. Роммель, я и, может быть, все остальные командующие здесь, на западе, имеющие опыт сражений с англоамериканцами, превосходящими нас в численности и вооружении, предвидели подобное развитие событий. Нас не слушали. Наши предположения диктовались не пессимизмом, а объективной оценкой фактов. Я не знаю, сможет ли фельдмаршал Модель, прекрасно проявивший себя в различных сферах, овладеть ситуацией. Я искренне надеюсь на это. Если мои надежды не оправдаются, если не окажет долгожданного эффекта новое оружие, тогда, мой фюрер, примите решение закончить войну. Немецкий народ испытывает такие невыразимые страдания, что пора положить конец этому ужасу.
Должны найтись способы закончить войну, а главное, уберечь рейх от большевистского ига. Поведение некоторых офицеров, попавших в плен на востоке, так и осталось для меня загадкой. Мой фюрер, я всегда восхищался вашим величием, вашей исполинской борьбой и вашей железной волей к сохранению себя и национал-социализма. Если злой рок сильнее вашей воли и вашего гения, значит, это судьба. Вы вели благородную и великую битву. Будущее это докажет. Так проявите свое величие, закончив безнадежную борьбу, пока не поздно.
Я покидаю вас, мой фюрер, как человек, преданный вам больше, чем вы, возможно, полагали, и верю, что выполнил свой долг до конца.
Да здравствует мой фюрер.
18 августа 1944 года (Подпись) фон Клюге,
фельдмаршал».
Самое любопытное в этом длинном письме то, что оно написано человеком, стоявшим на пороге смерти. Поскольку смерть уводила его туда, где месть даже такого всемогущего тирана, как Адольф Гитлер, не могла его настигнуть, подробные объяснения не кажутся необходимыми. Особенно если учесть, что фон Клюге защищал не общее дело, не группу людей, а лишь самого себя. К чему выяснять, помогло бы или нет закрытие бреши в Авранше? К чему несущественные замечания о том, эффективнее ли было наступать днем позже? Зачем повторять хорошо известные факты об опасной слабости дивизий на западе? К чему ребяческая ссылка на личную ссору с Гудерианом? Зачем пресмыкаться перед человеком, который все это затеял? Может быть, фон Клюге написал это письмо, чтобы оправдаться перед историками будущего? Действительно ли фон Клюге был так беззаветно предан своему фюреру, что хотел взять его позор на себя? Или была какая-то другая причина?
Пожалуй, была. Пространные оправдания, заявления о добросовестности и лихорадочные выражения преданности Адольфу Гитлеру могли быть написаны для нейтрализации улик, связывавших фон Клюге с заговором 20 июля. Совершая самоубийство, сам фельдмаршал выскальзывал из рук нацистского палача, но оставалась его семья. Фон Клюге понимал, что доказательства его связи с заговорщиками навлекут страшную кару на всех его близких, и этим письмом, вероятно, надеялся спасти их. Когда Роммелю предложили отдать свою жизнь за жизни его родных, он сделал выбор без колебаний. Возможно, фон Клюге предвидел такую же альтернативу и сделал выбор, не дождавшись официального предложения.
Не только высшие офицеры немецкой армии на западе были подавлены результатами сражений в Нормандии. Гниль неверия в конечную победу Германии завелась и в рядовом составе. Новое секретное оружие не оправдало возложенных на него надежд, а более новое и разрушительное секретное оружие так и не появилось. По мере того как новости об отступлениях на востоке и западе достигали войск на передовой, немецких солдат начинали охватывать сомнения в непобедимости национал-социалистской Германии, но говорить о массовом пораженчестве еще было рано. Однако события 20 июля, неоспоримо растущая мощь союзников и осознание того, что победа Германии все больше зависит от технического или духовного чуда, подрывали веру, которую так долго внушал нации Геббельс. Когда в начале августа стало ясно, что союзников не удастся удержать в границах нормандского плацдарма, капитулянтские слухи – чума любой армии – стали с бешеной скоростью распространяться в войсках, дислоцированных во Франции. Возникшие вначале из-за реальных поражений, эти дикие слухи умело раздувались группами французского Сопротивления и пропагандой союзников. Распространяясь со скоростью лесного пожара среди измученных неделями бесплодных боев людей, они опаляли сомнениями умы дисциплинированных немецких солдат. Верховное командование быстро заметило деморализующий эффект этих слухов и принялось один за другим издавать приказы и предупреждения.
5 августа личному составу 276-й пехотной дивизии, сражавшейся в секторе Виллер – Бокаж, зачитали следующую выдержку из приказа их командира генерал-лейтенанта Курта Бадински:
«Вздорные слухи циркулируют в войсках, особенно в тыловых и интендантских службах. Я приравниваю безответственную болтовню к саботажу. Это преступление карается смертью. Соответствующие органы будут расследовать все ставшие известными им слухи и выслеживать распространителей этих слухов. Я должен защищать от предателей и паникеров передовые отряды, сражающиеся с врагом...»
С провалом наступления на Мортен и последующим отступлением паника усилилась. Даже самые закаленные войска пали жертвой слухов. Похоже, не устояла и одна из лучших в Нормандии 3-я парашютно-десантная дивизия, укомплектованная самыми молодыми и фанатичными бойцами. Вынужденный после нескольких недель ожесточенных боев сдать Сен-Ло и отступить к Сене, ее командир, толстый и словоохотливый генерал-лейтенант Рихард Шимпф, счел необходимым издать следующий стимулирующий приказ: